Черная радуга

Костенко зашел в прорабку к самому вечеру. Углов вскинулся ему навстречу: чего вдруг к концу дня? Случилось что? Отрядный не заглядывал к нему на работу почти месяц.

Капитан успокоил его:

— Все в порядке, в порядке. Только вот разговор один мы с тобой не договорили, прораб.

— Какой разговор? — удивился Углов.

— Да тот самый, за жизнь, — ответил Костенко. — Не забыл?

— А что — жизнь? — усмехнулся Углов. — Мы глина, она лопата, куда нам против нее?

Отрядный нахмурился. Он помолчал, катая за скулами тугие желваки; потом его прорвало:

— Да разозлись ты на жизнь, Углов! Не кисни! Скажи жизни: «А-а-а, стерва, ты поперек меня прешь, так я сам поперек тебя полезу!» Озлись раз, прораб! Ведь ты все же не в юбке, а в штанах ходишь, мужиком называешься, а послушать тебя, а копнуть тебя чуть глубже — так и полезет наружу кислая баба!

— Почему же именно кислая? — спросил Углов, принужденно улыбаясь.

Капитан прищурился:

— Да потому кислая, что уж больно ты спешишь жизни уступать.

— Сказать легко, — не на шутку озлился Семен, — да сказать мало, доказать надо!

— Ой ли? — с усмешливым страхом всплеснул руками отрядный. — А что, если докажу? Попробуем, что ли?

— А чего? — Семен спрятал глаза за прищуренными веками. — Мы послушать толкового разговору никогда не против.

— А раз не против, так слушай, — уже серьезно сказал Костенко. — Ты вот скажи мне: боишься на волю идти?

— Чего это мне бояться? — поразился было Углов.

— Есть чего, — усмехнулся капитан. — Сейчас, здесь, ты кум королю; ни о чем тебе думать не надо: вовремя разбудят, вовремя на работу поведут, вовремя покормят, да вовремя спать положат. Живи, не хочу! Обо всем уже за тебя подумали. А на воле? Там каждый свой шаг ты сам продумать да решить должен. Понимаешь — сам! Вот оно, дело какое. Разве не страшновато? Тут, худо-бедно, а до большой беды мы тебя не допустим. А с той стороны? Тут магазин, там пивнуха, друзья-товарищи… Ты вот теперь внима-а-а-тельно слушай, Углов. Может, никто тебе того не скажет, что я скажу. Я ведь здесь, Углов, не год и не два с вами вожусь, научился угадывать, что к чему. Давно уж приметил я такое дело: вот привезли к нам какого-нибудь, ну, сам знаешь… И вот он бурлит — водку отняли, так чифирь хлещет. С утра до темна, глядишь, только взад-вперед и бегает; все внутри у него горит… Так вот тот, который бегает, — он еще ваш, понял меня, Углов? Ваш!

— Понял, — усмехнулся Углов.

— Так, хорошо, — согласился капитан. — Но вот вдруг, примечай, Углов! — вдруг на глазах меняется человек. Что, подменили его! Уж он не бегает, а ходит; и ходит смурной, невеселый, и все больше молчит, и ложка за обедом у него из рук валится. С чего бы, а? А вот с чего, Углов! Человек в бывшем живчике проснулся. Человек! А человек, что он сразу делать начинает? Думать, Углов, думать: как ему, человеку, дальше на свете жить? Ведь вы же все, пока думать не начнете, — антиподы какие-то; как вверх ногами живете.

— Как, говорите, — антиподы? — переспросил Углов. Ему смутно показалось, и даже не показалось, а скорее почувствовалось, что где-то когда-то он уже слышал нечто подобное. Словно некий круг замкнулся. Но мысль мелькнула и отлетела.

— Да вас как хочешь назови, один черт — не промажешь! — досадливо отмахнулся капитан. — Я не о том. Я вот тебе, может, объяснить не сумею, почему так происходит, что человек задумывается; то ли сам вдруг опамятовался, как хмель из черепушки вылетел; то ли мы ему чем помогли — всякое бывает; но как начал он только всерьез о жизни думать, так уж он не ваш — он уже наш становится, и мы его, такого, назад не отдадим!

Углов засмеялся.

— И меня, выходит, не отдадите? — спросил он. Хотелось Семену выговорить эти обычные, на первый взгляд, слова весело и боевито, да, видно, укатали сивку крутые горки — невольной тревожливой надеждой прозвучал его голос.

Капитан не стал улыбаться в ответ.

— Да, Углов, — сказал он просто, — не отдадим. Грош цена нам будет, если мы свой же тяжелый труд на ветер кинем. А признать ты должен — труда мы на тебя много положили.

Углов опустил глаза.

— Вам виднее, — сказал он тихо…

Отрядный внимательно оглядел его.

— Я ведь тебя недаром спросил, боишься ли на волю идти? Тут стыдиться нечего, что боишься. Боязнь твоя правильная: можно выйти и на новую жизнь, и на старую казнь. Тут-то и может подвести тебя кислость твоей натуры. С таким настроем — мол все пропало! — так я тебе прямо скажу: лучше и не выходить — запьешь!

— Не в одном настрое дело, — тихо ответил Углов.

— В чем же еще? — мгновенно резанул отрядный.

Углов пожал плечами.

— А шут его знает, — раздумчиво ответил он. — Мутно как-то на душе, а почему — не знаю.

— А вот оттого и мутно, что боишься, не выдержишь свободы; что снова загудишь, и тогда уж ни удержу тебе, ни продыху не станет. И боишься ты этого, Углов, оттого, что весело, сладко тебе трезвым человеком быть! Раньше бы не боялся! А сейчас — вон ты каким орлом по зоне идешь! Шутка ли сказать, полтораста человек у тебя в прорабстве, и все от твоего слова зависят. Вон какая у тебя жизнь лаковая; да что и говорить, ты уж и зазнаться успел, с прапорщиками не трусишь огрызаться!

Семен невольно улыбнулся.

— Не очень-то разогрызаешься, — сказал он. — Дороговато удовольствие обходится — с вами огрызаться.

Костенко не обратил внимания на его подначку.

— Ведь ты же сейчас лицо перед людьми открыл, — сказал он с силой. — Глядите на меня, люди! Глядите! Вон какой я человек! А ведь раньше лицо свое ты от всех только прятал. — Капитан горько усмехнулся. — Да и верно: бывшее твое пьяное мурло, его прятать честнее было, чем людям показывать. И не верю я, Углов, чтоб тебе опять хотелось не в людские глаза, а в асфальт под ногами глядеться. И ходишь ты теперь по зоне задумчивый и неспокойный оттого, что будущей слабости своей страшишься. Ведь так?

Семен молчал.

Отрядный глянул блестящими, помолодевшими глазами как бы в самое угловское сердце, и Семен, словно эхо, отозвался ему:

— Так!

Костенко сжал в кулак огромную жилистую руку и придвинул ее к Углову.

— Видал, прораб?

Семен недоуменно посмотрел на кулак.

— Ну и что? — удивился он.

— А то, — ответил капитан. — Твоя тыква, вроде, не меньше моей будет? Ты ведь тоже бугаек, будь здоров!

— Дальше-то что? — не мог понять Углов.

— А вот говорят, какой у человека кулак, такое у него и сердце, точь-в-точь, — пояснил отрядный. — И вот если судить по той тыкве, какой ты изредка людей на путь истинный наставляешь, так сердце у тебя, Углов, в самый мужской размер угадало.

— И что? — приоткрыл рот Углов.

Отрядный неожиданно побагровел и трахнул кулаком по столу. Прорабка затряслась.

— А то! — закричал он во весь голос. — Неужели же в нем уже никакой мужицкой силы не осталось, у бугая-то такого?

Углов молчал. Костенко вытащил сигарету и закурил, успокаиваясь.

— Неужели же оно тебе своего слова не скажет? — опять приступил к нему капитан. — Ум-то у тебя уж на поправку пошел, так ты теперь у сердца спроси: как быть? Мне так в детстве мать говаривала: если дело через сердце пропустишь, то и станет твоим. Я, Углов, так думаю: поверишь сердцем, что жизнь твоя вся еще впереди лежит и только труда твоего просит, — жизнь сделаешь; не поверишь…