Черная роза

–  Я исповедую? Я, твоя мать? Как ты можешь сказать такое, Эммушка! Ты понимаешь, что говоришь?

–  Напрасно ты пришла сюда, мама. Теперь ты все портишь.

Они замолчали. Анна - для того, чтобы не испортить «всего». Эммушка - потому, что все и так уже было испорчено.

–  Скажи мне, дочка, что ты чувствовала, когда держала в руке нож?

Девушка потерла пальцами, виски, словно только теперь вспомнила обо всем, что связано с ножом.

–  Я не хочу думать об этом. Я была так рада, что ты не заставляла меня рассказывать.

Анна с удивлением, даже с отчуждением взглянула на дочь.

–  Что же, ты думаешь, тебе об этом вообще никогда не придется говорить?

–  Не знаю, над этим я еще не задумывалась.

Но, получается, задумываться надо. Надо, придется… Она уже думает.

–  - Тебе нечего мне больше сказать, дочка?

–  Что именно?

–  Мне, твоей матери?

–  Сейчас подойдет поезд. Эммушка взглянула на свои часики.

–  Я не могу себе представить, как этот нож попал тебе в руки. И вообще я никогда не видела, чтобы ты держала нож.

Теперь уже дочь изумленно смотрела на мать.

–  Я все время ищу, в чем ошиблась сама, и не могу найти. Да, я тогда вечером пожаловалась тебе и дядюшке Гезе, что он меня постоянно преследует, и пригрозил, что

в день престольного праздника силой заставит дать обещание выйти за него замуж. Пожаловалась вам…

–  Все это было так унизительно, мама. Ты была в полном отчаянии,- сочувственно заметила Эммушка.- Но я думаю, ты могла бы сказать мне больше, если бы искренне не хотела, чтобы я поехала к нему вместе с дядей Гезой.

–  Разве я могла предположить, что ты поедешь с ним! Я говорила об угрозах Шайго с таким отчаянием только для того, чтобы подействовать на Гудулича, разозлить его. Тогда он заставил бы Шайго прекратить надо мной эти издевательства.

Эмма провела теплой ладонью по полной, гладкой руке матери.

–  Как ты все это терпишь?

–  Терпела.

–  Не понимаю.

–  Раньше терпела. Теперь всему конец.

Глаза Эммушки широко раскрылись. Правильно ли она поняла последние слова матери?

–  Значит, все-таки…

–  Что? Что все-таки?

–  Значит, все-таки…

Наступило молчание. Анна мысленно пыталась отделить наивное неведение дочери от собственного страха, сжимавшего ей горло с утра, когда до нее дошла ужасная весть.

–  Стало быть, и дядюшка Геза ничего не знал…

–  Разумеется, не знал. Он только вызвал его ко мне, а сам ушел куда-то. Было темно, я не знаю.

–  Куда? Куда он пошел? Я все время думаю об этом. Разве не светила луна?

–  Светила, но потом как-то вдруг все потемнело. Или набежала туча, или потому, что я увидела его лицо.

–  Он слишком много пил в последнее время.

–  Не в этом дело. Он обрадовался, когда я назвала себя, и пытался зажечь зажигалку, чтобы получше меня рассмотреть. Но в руке у него был хлеб и кусок сала, не получалось.

–  Он не приглашал тебя войти в дом?

–  А как же. Конечно, приглашал. Зайди, говорит, душенька, там у меня горит лампа. Но когда я сказала, что мне и здесь хорошо, он не настаивал.

–  Значит, он все время говорил, говорил, не давал тебе слова вымолвить?

–  Говорил, но я тоже свое сказала.

–  А зачем он зажег зажигалку?

–  Только хотел зажечь. Он сунул мне в руку хлеб и сало и сказал: я и, но голосу узнал, кто ты такая. Вылитая мать, в твоем возрасте у нее был точно такой же голос. А вот если бы днем встретил я тебя случайно на улице, не узнал бы.

–  И он хорошенько тебя рассмотрел?

–  Да не рассмотрел он меня совсем! Я сказала: прошу вас дать обещание, что вы никогда - ни завтра на празднике, ни в другой раз… И задула зажигалку, когда она вдруг вспыхнула.

–  Как у тебя хватило смелости? Ведь он был пьян? Был или не был?

–  От него несло палинкой, когда он говорил. Но на ногах он держался. Все чиркал зажигалкой, не замечая, что это я ее задуваю, когда вспыхивает огонек.

–  А когда заметил?

–  Размахнулся и ударил меня. Левой рукой в ухо, но я успела отступить, и его кулак задел меня только чуть-чуть. Вот тогда он и рассвирепел.

–  Рассвирепел?

–  Да. Он старался схватить меня своими ручищами и повалить. И все хрипел: «Анна, ты - Анна!»

–  Значит, в левой руке ты держала хлеб и сало?

–  Да.

–  А в правой?

–  Ах, мамочка! Сейчас подойдет поезд. Эмма опять взглянула на часы.

–  Еще шесть минут.

–  Ты уверена в том, что он тебя ударил?

–  Конечно. Иначе я бы не сказала.

–  Ударил сильно, кулаком? Не показалось ли тебе, что он просто размахивал руками при разговоре или искал тебя в темноте?

–  Почему ты мне не веришь, мама? Я же ощутила удар, было больно!

–  Но то, что он сказал потом, никак не вяжется с ударом.

–  Что не вяжется?

–  Он сказал: «Анна, ты - Анна!»

–  Я жалею, что ты пришла сюда.

–  Ты еще не все знаешь.

–  А я и не хочу больше ничего знать! Поздно. Анна побледнела от ужаса,

–  Эммушка! Не смей! Не вздумай что-нибудь с собой делать! Никто на всем свете не стоит твоей жизни.

Девушка опять ласково провела ладонью по плечу матери.

–  У меня и в мыслях этого нет.

–  Но ребенок

–  Ребенок? Лаци сказал, что следующего мы непременно оставим.

Анна закрыла лицо руками.

–  Боже мой! Ты так-решил а?

–  Но ты же сама спросила, мама. Ты же об этом спросила?

Анна решила быть беспощадной; стиснув зубы, она сказала сурово и жестко:

–  Ты знаешь о том, что Давид Шайго… твой отец?

–  Знаю!

–  От кого?

–  От него. Он сказал мне это, И о тех пятистах форинтах, которые посылал мне каждый месяц. И еще…

–  Что еще?

–  Что это его кровные деньги.

–  Кровные? Да, так он обычно выражался.