Черная сага
Шрифт:
Но если человек собрался умирать и уже лег, руки сложил, закрыл глаза и, главное, он рад тому, что вот он, наконец, и отдохнет, то разве его кто-нибудь спасет?! Да тут уже как ни лечи его, чего ни обещай, а он не встанет. Он не хочет! Так и Ярлград. И потому они — как мухи сонные. Да нет, уже как дохлые. И потому и шепчут за спиной: «Четыре дня до смерти нам. Три. Два!» И Хрт кричит — да так, что слышно даже в тереме. И ночью не заснуть. А что ни день — гонцы: Кнас этих сжег, Кнас этих перебил, Кнас отрубил Стрилейфу голову, изжарил, а после выел ее всю и обглодал, а череп сохранил, украсил бронзовой чеканкой — и получилась чаша для питья. И Кнас из нее пьет и говорит: «И Барраславу то же будет!» — и смеется.
А Хрт кричит: «Убей меня! Убей!»
И
Прибыл еще один гонец — наверное, последний — и известил, что криворотые совсем уже на подступах и завтра будут здесь. И что их тьмы и тьмы. И что их одолеть нельзя. И что…
— Довольно! — сказал я. — Все слушаем да слушаем. Пора уже и посмотреть на них!
Но прежде посмотрел на воевод. Все опускали головы. Конечно, можно было приказать тому или тому, никто не отказался б — не посмел. Но я хотел, чтоб кто-то добровольно вызвался. Ведь так же не бывает, быть не может, чтоб все совсем уже вот так…
И верно! Решился Шуба. Встал, сказал:
— Как повелишь!
А я сказал:
— Так мы же заодин пойдем. Но нам еще бы с полусотню конных. И чтоб охотников, а не по принуждению. Сам понимаешь!
— Ха! Найдутся и охотники!
Охотники действительно нашлись. Я подождал, пока совсем стемнеет, а уже после вывел их из града. Мы скрытно шли, копыта не стучали. И шли мы без огней, без разговоров. Ночь была темная, безлунная. Мы правили на зарево. И это зарево все разрасталось, разрасталось. А после мы увидели костры. И было тех костров… огромное число! Но мы еще приблизились. Еще. Потом я повелел — и мы все спешились. Стояли, слушали…
Они еще не улеглись — песни пели, кричали. Криворотые — наглый, крикливый народ. Даже во время дружеской беседы они постоянно перебивают один другого. А до чего они надменны! У них ведь от рождения рты вовсе не кривые. Это уже потом, с годами, от постоянной надменной гримасы линия их губ приобретает ту неприятную подковообразную форму, из-за которой их все и зовут криворотыми. А что они стреляют хорошо, так это ведь от трусости: тот, кто не решается сойтись с противником лицом к лицу, вынужден прибегать к различным постыдным уловкам — стрельбе из лука, волчьим ямам, отравленным колодцам, колдовству. А то, что я сейчас лежу в засаде, так то не уловка военная хитрость. И, кроме того, я еще и даю своим воинам возможность получше рассмотреть врага и убедиться, что ничего особенного — кроме, конечно, численности — в криворотых не сыщешь. А уж что касается вооружения, одежды, нравов и даже наречия, на котором они изъясняются, так тут и вообще у нас с ними немало общего. А со своими воевать у нас богатый опыт. Так что осталось только подождать, пока их стан затихнет, а потом…
А было то уже совсем под утро…
— В седла! — шепнул я.
Сели в седла. И я, меч обнажив, вскричал:
— Хей! Хей!
И и мы — с места в галоп — и на врага:
— Хей! Хей! Хрт! Макья! М-макья! М-макья!
Под «Макью» хорошо рубить. Да и под «Хрт!» тоже неплохо. И мы рубили их! Копытами топтали! Визг! Вопли! Хрт! Хрт! Хрт!
А после резко — и все вдруг — враз развернулись и ушли. Они нам вслед стреляли…
Но это хорошо стрелять, когда рука тверда и не дрожит от гнева или страха. А так все стрелы уходили мимо! Отъехав, мы остановились, смотрели на их стан, смеялись. А рассвело уже, их теперь хорошо было видно. Конечно, мало мы успели, не больше двух-трех сотен порубили, а их тут тьмы и тьмы. Но все-таки победа есть победа! И пусть они теперь кричат себе, грозят, пусть запрягают, строятся, пусть начинают выдвигаться, пусть впереди бегут стрелки и пусть себе уже и целятся, стреляют в нас! Тьфу! И еще раз тьфу! И я кричу:
— Смотрите! И запоминайте! А после всем расскажете, какие это криворотые и криворукие и кривоглазые! Кого страшиться? Х-ха!
И Шуба:
— Х-ха!
И вся дружина:
— Х-ха! Ха-ха!
Вот было как!
Три сотни криворотых полегло, а мы ни одного не потеряли! И не спеша, у Кнаса на виду, мы двинулись к Ярлграду. Шли на рысях, смеялись, балагурили. И Шуба то и дело восклицал:— Ну, ярл! Ну, день какой! Н-ну, я тебе скажу!
Да и дружина вся — дружина как дружина! Потом… Оно как-то само собой случилось: чем ближе подъезжаем, тем все медленней. И смолкли шутки, и беседы замерли. Я хмурился, я делал вид, как будто ничего не замечаю.
Вот и Ярлград. Дорога повернула в гору. Мы вовсе перешли на шаг. Смотрю: на стенах никого, в воротах никого. Да и…
Ворота настежь-то! Кто хочешь приходи — бери! Я осадил коня! Привстал на стременах, прислушался…
Шум! Где-то далеко, чуть слышный. Это шумит толпа. И, надо полагать, на капище. А Хрт пока молчит!
Я посмотрел на Шубу, на дружинников. Все они мрачные, все насторожены…
И ждут, что я скажу. Но — вижу ведь! — что не хотят они в Ярлград! Что им там делать? Слушать Хрт? Смотреть…
А мне?! Вот только что был славный бой, все было хорошо, все сам своим мечом — решал. А тут…
И я задумался. И на Ярлград смотрел. И…
Чувствовал, как закипает во мне гнев! Ведь я же знаю, что меня там ждет! Ведь для чего они сошлись капище и для чего кричат? Ведь для того же, ярл! А я — какой я ярл, какой я Барраслав?! Нечиппа Бэрд, ахристратиг, любимец легионов — вот кто я в самом деле! И Тонкорукий, а не Хрт должен молить меня…
И все-таки…
Я брови свел, сглотнул слюну, дух перевел… И так сказал:
— А дальше так: вам тут, я вижу, делать уже нечего. А вот… Шуба, пойдешь на Глур и скажешь Судимару, что…
И я опять задумался, ибо не знал, что говорить. И вообще я ничего не знал! И потому молчал.
Шуба, немного подождав, спросил:
— А ты куда?
— А я… — и я поморщился. — Я еще должен попрощаться.
— С Хрт?
— Да.
— А зачем?! — гневно воскликнул Шуба. — Он уже мертв! И все они мертвы! А ты — живой. И я. И пятьдесят мечей…
— А дальше что?
— Как что?!
— А то! Иди на Глур. А там — на Владивладов Волок. А я… Не обессудь, я не могу. Да мне и не достойно.
— Х-ха! Не достойно! Х-ха! А что достойно? Помирать на капище? Нет, ярл! Достойно лишь одно — с почетом лечь в бою! Подумай, ярл!
— Подумал. И… Прощай!
— Как знаешь!
Мы разъехались. Они направились к реке, а я к распахнутым воротам. В ворота въехал, двинулся по улицам. Ярлград стоял пустой. По улицам бродили только псы — как и тогда, когда я в первый раз шел к капищу. Правда, тогда я был силен — следом за мной маршировали две ударные манипулы, ну а всего при мне тогда было четыре тысячи шестьсот пятнадцать строевых. Теперь же я один. Зато верхом! И что плохого в том, что я один? Так даже лучше. Один это сам по себе, ни за кого не надо отвечать и беспокоиться. Просто, легко. Х-ха! Очень жаль, что я так поздно это понял. Ну да ладно! Цок-перецок копыта, цок. В Ярлграде мостовые хороши. И сам Ярлград хорош — богатый, славный город. А ведь сегодня он сгорит. Дотла! Гореть — это у них почетно. Они почета ждут. Что ж, будет им почет. Как Хрт желал, так я и поступлю. Хей! Хей! И я пришпорил Серого, и Серый перешел в намет. Прямо, направо и опять направо, теперь вперед, хей, Серый, не сбои, хей, хей!
А вот уже и капище. И толпы толп на нем, сошелся весь Ярлград, и все они, завидевши меня, кричат: «Ярл! Ярл! Спеши!» — и расступаются, а я, чуть придержавши Серого, правлю к кумирам, обнажаю меч, Хрт разевает рот, кричит: «Убей меня! Убей!», и я — к нему, и, осадивши Серого, привстал на стременах и — х-ха! — Хрт прямо по глазам! — и он, словно стеклянный, разлетается, а я вторым ударом Макью — х-ха! — и Макья вдребезги, а Серый на дыбы, а я ему: «Хей! Хей!» — и Серый в один скок летит через огонь, и вот мы во дворе уже, Хвакир вскочил, дико завыл и кинулся на нас, а я его х-ха! — надвое! — и он упал, а я — к крыльцу, там соскочил, ногою — в дверь, и дверь — с петель, и я ворвался в Хижину и бросился к столу, и меч вознес…