Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума
Шрифт:
Ульяшину иногда казалось, что время остановилось. Когда бы он ни заходил в хорошо знакомую уже квартиру, через месяц, через два, через три, он наталкивался на обсуждение всё тех же проклятых вопросов. Более того, когда дело доходило до новостей, создавалось впечатление, что время стремительно несётся вспять. Каждый день приносил новые вести об арестах, допросах, очных ставках.
Раз начав говорить, Якир с Красиным уже не останавливались и наговорили на 120 томов уголовного дела, сдав около двухсот человек. До арестов доходило редко, но прессовали всех сильно, используя весь классический арсенал: и запугивания, и уверения, что про них и так всё известно, и разъяснения, что признание облегчит их положение. Но излюбленным и самым эффективным приемом, с учётом принадлежности большинства допрашиваемых
– Дешёвый приём! – не выдерживал Ульяшин. – Его последний… юрист знает, его на всех… семинарах описывают, – при благородном возмущении всё же приходилось аккуратно подбирать слова, чтобы не раскрыть источник знания, его университеты.
– Конечно, все это знают, Володя, но представьте себе, как тяжело приходится людям на очных ставках, когда тот же Пётр, глядя им в глаза, упрекает их в эгоизме, говорит, что сокрытием своего участия в «Хронике» они перекладывают всю ответственность за её издание на него. Мы не можем осуждать людей, которые в такой ситуации начинают давать показания. Не могут же они ставить под удар своих товарищей!
«Хороши товарищи! – воскликнул про себя Ульяшин. – Да таких соловьев в приличном обществе в параше топят!»
Быть может, зря он сдерживался, любая его эмоционально-нравственная оценка, пусть самая резкая, в этом кругу была бы воспринята и обсуждена. Ульяшин же старался взывать к рассудку и оперировать логическими построениями, и тут он наталкивался на неприятие. Эх, надо было ему внимательнее слушать Князя, умного человека, тот ведь пытался объяснить ему, что даже у учёных-естественников при занятиях правозащитной деятельностью напрочь отшибает свойственное им системное мышление и логику.
– Но ведь следователи только этого и добиваются! – продолжал горячиться Ульяшин. – Им же не сами эти показания нужны, они действительно всё это и так знают, а сам факт дачи показаний, факт признания, факт, как они говорят, сотрудничества со следствием. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Кто со ссученным (спокойнее, Володя, спокойнее!) будет дело иметь?!
– Всё это так, Володя, – слышалось в ответ, – скажем даже больше: этим, как вы говорите, фактом сотрудничества со следствием они ломают человека, коверкают его психику, они лишают его не только доверия окружающих, но и внутреннего самоуважения. Вы только попытайтесь представить, какие нравственные муки испытывают те же Якир или Красин, предавая, под влиянием ли минутной слабости или изощрённых пыток, это не важно, своих друзей, разрушая своими руками дело своей жизни! Это ужасно! Это – ад!
– Так что же они тянут за собой в этот ад столько людей?! – не унимался Ульяшин. – Оставим в стороне их нравственные муки, но должны же они понимать, что все эти признания других людей им только вредят. Это же любому… студенту известно: попался, так иди по делу один. Своими же руками добавляют в обвинение групповщину, организацию – это же другая статья! Они что, на милосердие и снисхождение надеются?!
– Они никого не тянут… Нет, нет, Володя, дайте сказать! Они никого не заставляют и не могут заставить дать показания. Это собственный нравственный выбор каждого. Каждый сам решает для себя, сможет ли он жить дальше с грузом вины за несвободу, а возможно и гибель другого человека.
– Но они тем самым наносят непоправимый ущерб всему движению! КГБ не задумается растрезвонить на весь мир об их показаниях, особо упирая на показания на других людей – знают ведь, как не любят в народе стукачей! И публичные сцены раскаяния и осуждения прежней деятельности представят в лучших традициях системы Станиславского! Они же не дураки, бить будут по самому ценному в движении – по его нравственной привлекательности!
– Извините, Володя, но когда вы произносите слово «движение» невольно слышится «партия», – заметил кто-то из присутствующих, кажется, Алик. – Всё, что вы говорите, было бы справедливо применительно к структурированному, организованному движению, но ведь все мы, присутствующие здесь, в этой квартире, и все наши единомышленники – это лишь свободная ассоциация граждан, болеющих душой за свою страну, за свой народ. Мы – всего лишь люди, и только люди, а не составная часть, не винтики движения или, если
угодно, партии.– Вы, Володя, понимаете слово «движение» буквально, – вступила в бой главная артиллерия, Лариса, – подразумевая, что коли есть движение, то у него обязательно имеются ближние и дальние цели, выверенные стратегия и тактика, промежуточные этапы и результаты. Но всего этого нет, даже результатов, как ни горько это признавать, нет. Их не может быть! Я лично не верю ни в какое улучшение. Мрак вокруг нас будет постепенно сгущаться, а пространство света сужаться. Но мы должны, несмотря ни на что, гореть! Гореть чистым пламенем! Не потому, что этот луч света несет надежду на возрождение, а потому, что долг человека – прожить жизнь достойно. Понимаете? Прожить свою жизнь достойно. Большее не в наших силах!
Надо сказать, что все эти морально-этические проблемы были от Ульяшина бесконечно далеки, не обременял он себя подобными мелочами и уж тем более не руководствовался ими в своей жизни. «Все это интеллигентская рефлексия!» – говорил он пренебрежительным тоном, если же аудитория позволяла, то вместо мудрёной «рефлексии» звучала и «отрыжка», и «сопли-вопли». Ничего удивительного в этом не было, так как самого его, по его внутреннему складу, никак нельзя было назвать интеллигентом. Разве что интеллектуалом в западном понимании, да и то с оговорками. Вообще, интеллигент, интеллигенция – это сугубо русские продукты, это нерасторжимое единство знаний с христианскими заповедями в их православной интерпретации. При этом христианские заповеди прекрасно уживаются с неверием в Бога, а уверенность в конечном торжестве разума – с изрядной долей мистицизма. Всё это вместе и даёт загадочную русскую душу, а точнее, составляет загадку души русского интеллигента. Замените православие протестантскими корнями, а из неверия в Бога уберите приправу мистики, и вы получите западного интеллектуала, существо сухое и скучное.
Как же так, удивитесь вы, при чём здесь православие, если русская интеллигенция уже давно состоит на столько-то процентов (тут оценки сильно разнятся) из лиц семитского происхождения. Во-первых, не путайте «образованщину» с интеллигенцией, никакие дипломы и ученые степени не служат пропуском в этот клуб, что в равной степени относится и к представителям коренной национальности. Во-вторых, автор встречал много чистопородных евреев, которые были классическими русскими интеллигентами, в чём-то даже с перехлёстом. Не было в них «страха иудейска», а была широта души, любили они самозабвенно русский язык, русскую культуру, русскую природу и русских женщин и до седых волос сохраняли пренебрежительное отношение к материальным условиям своего существования и некоторое шалопайство, фирменные знаки или, если угодно, родимые пятна русской интеллигенции.
Всё же признаем, что недоумение Ульяшина от обилия умозрительных дискуссий в кругу его новых друзей и его прорывающиеся иногда призывы спуститься на землю, имели некоторые основания. Чего стоило долгое обсуждение текста поправки к одному из сообщений «Хроники». Предыстория дела была такова. Некий Баранов, заключённый одного из бытовых лагерей, выбежал в запретную зону и бросился на колючую проволоку, за что и получил три огнестрельные раны, в том числе одну в грудь. «Хроника» сообщила о его смерти, но заключенный Баранов невероятным образом выжил. Невероятность происшедшего объяснялась не характером ранений, а тем, что его вообще лечили и, судя по результату, достаточно квалифицированно. КГБ назвал это сообщение «Хроники» «заведомо ложным и клеветническим» и выставил его в качестве одного из основных пунктов обвинения.
Редакторы «Хроники» были в шоке и долгое время не хотели понять, что они установили абсолютный рекорд правдивости информации за всю историю человечества и получили на него свидетельство от самого строгого и пристрастного судьи – можно было не сомневаться, что КГБ просмотрел под микроскопом все сообщения во всех двадцати семи выпусках, но не нашёл ничего, кроме указанной мелкой неточности. Вокруг, можно сказать, мир рушился, а редакция и близкие к ней люди сидели и составляли текст опровержения, а затем с огромным трудом переправляли его на Запад. В то время было проще организовать демонстрацию, чем переправить страницу текста за рубеж. Наконец, один из неудобочитаемых листков достиг адресата, и текст поправки был опубликован, только после этого редакция вздохнула с чувством облегчения и выполненного долга.