Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума

Ещё он прошел тестирование по английскому языку, как сразу объяснили, совершенно формальное и необходимое только для отнесения его к группам начинающих или продолжающих. Преподавательница бегло просмотрела заполненный Олегом листок, задала ему по-английски несколько вопросов, затем завела разговор на какие-то посторонние темы. Олега приучили в школе думать во время разговора по-английски, а не составлять в голове фразы на родном языке, а уж потом ретранслировать их в иностранные, что свойственно подавляющему большинству людей. Поэтому Олег говорил легко и свободно, можно даже сказать, болтал, темы были банальные, и у Олега оставалась даже возможность чертыхаться про себя, естественно, по-русски, другой ячейкой мозга: «Вот ведь пристала! Зануда похлеще этого старичка-хирурга!» В конце концов, преподавательница сказала, что учить его – только портить и зря переводить время, и предложила записать Олега в начинающую группу немецкого языка. Тот немедленно согласился, в его состоянии он согласился бы на что угодно.

Но вот всё позади, в одном кармане лежит вожделенная справка, что он является студентом Химического факультета Московского государственного университета, в другом – билет на поезд до Куйбышева, на завтра, а сегодня можно погулять, осмотреться, как тут и что в районе Университета, где ему предстоит жить в течение ближайших пяти лет. Трудно поверить, но за все две недели, что он практически ежедневно приезжал в университет, Олегу ни разу не пришло в голову обойти Главное Здание. Его лишь немного удивляло, почему этот красивый вход в здание, с колоннами, с широкими и высокими ступенями лестницы, с двумя огромными скульптурными группами студента и студентки [1] , почему всё это великолепие носило будничное и несколько непонятное название «Клубная часть».

1

Одна скульптурная группа, с сидящим студентом и стоящей студенткой, за глаза называлась памятником женскому равноправию. Вторая, симметричная, называлась «Призыв» и представляла собой сидящую девушку, вперившую одухотворённый взгляд в непропорционально большой фолиант, развёрнутый у неё на коленях, и стоявшего над ней юношу. Смешливые студенты уверяли, что вот уже много лет юноша призывает: «Бросай ты эту учебу! Пойдем лучше потрахаемся!» (здесь и далее примеч. авт.)

Теперь он понял – вот он главный вход, с противоположной стороны, ещё более помпезный, но какой-то холодный, ни одна человеческая фигура не оживляла застывший гранит, не сравнить с разноцветным муравейником, вечно копошащимся у «чёрного хода». Олег равнодушно повернулся спиной к главному входу и замер в восхищении перед открывшейся картиной. Влево и вправо привольно, насколько хватало взгляда, раскинулся ухоженный парк с рядами одинаковых, как близнецы, высоких и пушистых елей по периметру. Прямо перед ним отражал небо огромный бассейн, вытянувшиеся в несколько рядов зеленые кувшинки по очереди выбрасывали высоко вверх тонкие струи воды, которые рассыпались на множество искрящихся на солнце капелек. За бассейном раскинулся чуть вздыбленный посередине ковёр гигантской клумбы. И где-то совсем далеко, почти на горизонте, золотились купола кремлёвских соборов и пламенели звёзды кремлёвских башен. Продлевая удовольствие, Олег обошёл бассейн, останавливаясь около каждого бюста, установленного на высоком постаменте, осмотрел все клумбы, улыбнулся: «Маму бы сюда. Есть где разгуляться!» Долго стоял на смотровой площадке, впервые осознавая громадность Москвы (а, казалось бы, всего раз в восемь больше Куйбышева по населению) и несколько скептически посматривая на Москва-реку – этим нас не удивишь, не шире Самарки! Немного поспорил сам с собой, где берег выше: здесь, на смотровой, или в Куйбышеве, у Пушкинского садика. Ни до чего не договорился и решил довериться ногам. Спустился извилистыми тропинками вниз, к самой воде, ноги решили, что здесь всё же повыше будет. «Зато набережная ни в какое сравнение с нашей не идёт. Просто нет никакой набережной!» – уравновесил он. Олег постоял несколько минут у парапета, наблюдая, как в нескольких метрах под ним река бьёт мусором с белыми вкраплениями использованных презервативов в зеленеющий гранит, с удивлением обнаружил, что метрах в ста справа на узкой полоске травы над стекающими в воду ступенями раскинулся импровизированный пляж, усеянный людьми, некоторые из которых с видимым удовольствием бросались в воду. «Сумасшедшие или на солнце перегрелись», – решил Олег и на всякий случай бочком, чтобы не потревожить, обошёл этих людей.

Всего, где был и что видел Олег в тот день, и не упомнишь, но уже в сумерках ноги сами принесли его назад на смотровую площадку – хотелось посмотреть на панораму ночной Москвы, а, главное, ещё раз насладиться видом университета, впитать его в себя на те сорок дней, пока они будут разлучены. Он чувствовал, что университет отныне и на многие годы, конечно, не на пять лет обучения, а именно на многие годы, быть может, на всю жизнь станет и его домом, и его семьёй. Бабушка с дедом, отец с матерью, Аннушка, город Куйбышев, Волга, старая квартира, дача, всё это в его сознании уже отошло в прошлое, было даже немного грустно оттого, что в его будущей жизни им не будет места. Но Олег с юношеской безоглядностью поспешил распрощаться с ними, и вот уже в голове замелькали радужные картинки его будущей жизни, неопределённые, наивные и неизменно счастливые.

А метрах в двадцати от него, точно так же навалившись грудью на парапет, стоял Владимир Ульяшин, и тоже подводил итоги определённому периоду своей жизни, и думал о будущем. Вот только прошлое у него перевешивало. На какие-то мгновения ему становилось от этого страшно, ему хотелось сбросить эти гири, но тут накатывала волна ярости и ненависти, ненависти к Сталину, предавшему и бросившему мать, ненависть к Хрущёву, убившему его брата, ненависть к кагэбэшникам, прокурорам и тюремщикам, с готовностью выполнившим приказ, ненависть к этой партии, перемалывающей людей в таких вот нелюдей, ненависть к этой власти, убившей его отца, и ненависть к этому государству, где ему до конца жизни суждено нести печать прокажённого. Прошлое опять подминало будущее. Отомсти, кричало оно, отомсти им всем, и нет у тебя другого будущего.

Два молодых человека, как Герцен и Огарёв, стояли над Москвой на Ленинских, извините, Воробьёвых горах, и давали клятву честно и беззаветно служить своей цели, отринув мелочную суету, не отступая ни перед какими трудностями. Но стояли они порознь, и цели у них были разные, и жизненные пути их расходились на долгие годы. Нам даже немного жаль, что они так и не заметили друг друга там, у парапета смотровой площадки, не поговорили, не выговорились. Хотя, по большому счету, жалеть надо о том, что через много лет их пути сначала неожиданно пересеклись, а потом сплелись нерасторжимо, до самого конца.

Глава 2. Говорит Москва

Пришло время рассказать об упоминавшейся уже встрече Ульяшина в Куйбышеве, которая повлекла столь далеко идущие последствия. Произошла она в первые месяцы нахождения Ульяшина в этом городе, вероятно, в конце ноября или в начале декабря, потому что было уже сильно холодно, этот холод проясняет наши воспоминания. Из-за него Ульяшин был одет в дублёнку, которая послужила поводом для «знакомства». Дублёнка в те времена была ярчайшим символом благосостояния и занимала второе место после машины. Как часто бывает, исконно русское и повседневное, сделав тур по западным странам и там облагородившись, вернулось обратно вожделенным идеалом. Тогдашние модники, не имевшие необходимых финансовых возможностей, действовали в стиле Эллочки Людоедки и прибегали к паллиативу в виде забытых и недавно еще презираемых овчинных полушубков и обкромсанных снизу тулупов. Добывали их всеми правдами и неправдами, а так как основным их источником были милицейские склады, то неправда преобладала.

Но у Ульяшина дублёнка была настоящая, югославская. Их ещё называли «комсомольскими», так как они служили униформой членов центрального комитета и бюро обкомов незабвенного ВЛКСМ. Перепадали они через спецраспределители и другим, приблИженным к власти людям, таким как Мария Александровна Ульяшина. Володя никогда не придавал вещам избыточного, мистического значения и использовал их строго по назначению, вот и свою дефицитную дублёнку носил почём зря, по погоде, тем самым провоцируя окружающих на противоправные поступки. Можно даже сказать, напрашивался на неприятности, так как разгуливал по городу в любой время суток, а при выборе дороги руководствовался не освещённостью и оживлённостью улиц, а расстояниями.

Впрочем, та встреча была всё же несколько случайной, потому что ждали не конкретно его, а кого-нибудь хорошо одетого. Было, по провинциальным понятиям, очень поздно, часов десять, на тихой улочке ни души, даже свет горел не во всех маленьких домишках, но от снега было достаточно светло. Ульяшин быстро шёл, прикрыв лицо от колючего ветра воротником, так что первого парня, притаившегося в тени крыльца, он пропустил, но когда метрах в пятнадцати перед ним вынырнули на тротуар ещё двое, он подобрался, опустил воротник, замедлил шаг и, не поворачивая головы, метнул взгляд по сторонам, отметил мелькнувший огонёк сигареты в подворотне на другой стороне улицы, прислушался к лёгкому поскрипыванию снега за спиной.

– Эй, фраер, дай закурить, – сказал один из парней, заступивших ему дорогу.

– Это пожалуйста, – ответил Ульяшин, останавливаясь, и отметил про себя: – Салаги!

Он принялся, не спеша, снимать рукавицу. Поскрипывание затихло у него за спиной. Стоящие перед ним парни как-то незаметно напирали, вынуждая отступить назад.

«Пора!» – немного отрешённо подумал Ульяшин, когда правый из парней поднял руку на уровень его груди. Он резко повернулся боком, захватил протянутую руку и швырнул парня на другого, пригнувшегося сзади. И тут же, не давая опомниться, сильно толкнул обеими руками в грудь третьему парню, забросив того в придорожный сугроб.

– Гопники недоделанные! – Ульяшин сплюнул в сторону барахтавшихся в снегу парней и спокойно направился на другую сторону улицы.

– Здравствуй, дядя! – сказал он притулившемуся в подворотне немолодому мужчине с изрезанным морщинами лицом. – Плохо пацанов учишь!

– Нормально учу, – проворчал тот, швыряя докуренную папиросу в снег. – Ты откуда такой смелый вылупился?

– Из Свердловска, – коротко ответил Ульяшин и достал пачку «Явы». – Закурим?

– У меня свои, родные, – мужчина достал пачку «Беломора». – К нам надолго? – спросил он, закурив.