Черные бароны или мы служили при Чепичке

К Кефалину тут же прицепился Кармазин, пожелавший стать его гидом по третьей роте. Внимательно выслушав историю Кефалина, он объявил, что абсолютно незачем кому-то докладываться.

— А как же Грубец? — спросил Кефалин.

— Ему уже в третий раз не подписали рапорт на увольнение, — сказал Кармазин, — и он со вчерашнего дня лежит на диване, ни к чему не проявляя интереса. Он и так всегда был апатичным, а теперь вообще напоминает буддийского монаха. Когда к нему кто-нибудь обращается, он только проворчит:«Меня ничего не касается!«и снова впадает в свой транс.

— А что если зайти к старшине? — поинтересовался Кефалин, — Моя обязанность ему доложиться.

— Плевать на обязанности, — посоветовал ему Кармазин, — во–первых, старшина где-нибудь накачивается своим низкосортным пойлом, а во–вторых, теперь уже не надо так жрать службу. Мы тут живём в такой странной агонии, когда всё делается только по инерции.

— Зато у нас служба по уставу, — пожаловался Кефалин, — С Мазуреком было бы ещё ничего, потому что он либо уснёт на ходу и не проснётся, либо жена ему наваляет. Гораздо хуже, что Тронда суетится и лезет в дела, которые его, как замполита, касаться не должны. На прошлой неделе он проверял у нас носки, и даже говорил, что пострижёт нас согласно предписанию.

Кармазин с Кефалином, наверное, могли бы ещё очень долго болтать, но тут что-то случилось.

Лейтенант Грубец лежал у себя в кабинете на кушетке и довольно похрапывал. Он поправлялся после вчерашней, позавчерашней, позапозавчерашней, да и всех предыдущих пьянок, которые были его единственным развлечением, и которые в последнее время уже начали его одолевать.

Тут распахнулась дверь, и в кабинет влетел дежурный по роте рядовой Бонавентура.

— Товарищ лейтенант, — закричал он, — разрешите…

Грубец дёрнулся, захлопал глазами, сурово нахмурился, причмокнул и гаркнул:

— Меня ничего не касается, ничего не хочу слышать! Можете идти!

Однако Бонавентура не двигался.

— Товарищ лейтенант, — сказал он настойчиво, — Случилось что-то особенное!

— Началась война? — спросил лейтенант, — Если да, объявите боевую тревогу. Если нет, убирайтесь и оставьте меня в покое! Я вам ясно сказал, что меня ничего не касается!

— Сошел с рельсов товарный поезд! — кричал дежурный, — Всего в двух шагах от нашей части!

— Сообщите на вокзал, — посоветовал Грубец, — и про меня забудьте! Я не начальник станции и не железнодорожник. Убирайтесь, или я в вас запущу ботинком!

— Сошёл с рельсов поезд с цистерной, — не дал себя выгнать Бонавентура, — И из цистерны течёт вино, товарищ лейтенант, вино!

В тот же миг лейтенант был на ногах.«Дежурный — тревога!», — заревел он, и весьма легкомысленно одетый, выскочил во двор. Тут проявил себя его долго скрывавшийся и, казалось, безнадёжно утраченный организаторский талант. Меньше чем через минуту каждый боец держал в руках ведро, лейку или бидон, и спешил к путям, где из повреждённой цистерны на землю лилось красное вино, впитывающееся в прогретый песок.

— Быстрее, — подгонял их лейтенант, — Покажите, что вы солдаты, а не стадо тухлых лежебок! Шевелитесь, что вы как мёртвые, черт вас дери! Повара, принести большие котлы! Никакого супа сегодня вариться не будет, нам нужна пустая посуда! Я проведу строгую проверку, и если выяснится, что кто-то утаил банку или кастрюлю, он будет строго наказан! Утаивание посуды в такой ситуации — то же самое, что уклонение от боя на войне! Быстрее, товарищи! Сайнер, свинья кучерявая, вы же разливаете вино! Если прольёте ещё каплю, прикажу вас вымазать дёгтем и вывалять в перьях! Не расслабляться, товарищи! Поддерживайте высокую трудовую дисциплину! Передовые труженики будут награждены!

Котлы, принесённые поварами с кухни, наполнялись кроваво–красной жидкостью, а лейтенант довольно потирал руки. Тут он заметил Кефалина, несущего вино в большой жестянке из-под мармелада.

— Кефалин! — вытаращил глаза лейтенант, — Не может быть! Это просто галлюцинация. Вы выпивку в Будейовицах учуяли из самого Табора!

Всё прошло даже лучше, чем ожидалось, и в расположение роты были доставлены добрых пара сотен литров ароматного алкоголя. Лейтенант Грубец потирал руки, зачёрпывал из ведра половником, и из апатичного брюзги вдруг превратился в кампанейского человека.

— Политическая учёба отменяется, — объявил он присутствующим, — так же, как и остальные воинские обязанности. И делу время, и потехе час. Устроим себе отличную общую вечеринку и нажрёмся до потери сознания!

— А как же я? — вздохнул Бонавентура, — Можно мне пить на дежурстве?

— Нельзя, — сказал лейтенант, — И дежурному у входа тоже! Хотя вы, Бонавентура, известный и заслуженный алкоголик, которого нельзя обойти вниманием. Кроме того, вы меня оповестили о крушении поезда, из которого мы извлекли столько пользы. Поменяйтесь дежурством с каким-нибудь абстинентом, если здесь такой найдётся.

Вызвался рядовой Баштарж, недавно перенесший желтуху, и потому к потреблению алкоголя негодный.

А потом наступило веселье, вино вынесли на небольшую полянку за командирским домиком, куда все солдаты и сержанты прибыли в рекордный срок. Группа цыган принесла инструменты и заиграла пронзительный чардаш, а рядовой Пейгула, который в гражданской жизни был акробатом, принялся искусно извиваться в танце. Но главным образом все пили. Пили из кружек, полевых фляг и поллитровых жестянок, и настроение поднималось на глазах.

— Сыграйте что-нибудь, вашу мать, три дня меня мотало, а мне всё мало! — заорал лейтенант Грубец на цыган, и как только его приказ был исполнен, закружился в невиданном танце. Прыгая между двумя котлами с вином, он размахивал руками над головой, будто ловил бабочек, кричал, визжал, улюлюкал, потом пустился вприсядку, хлопал себя по бёдрам и пытался сплясать»казачок». В паузах он лил в себя вино из фантастически грязной кружки.

—Давай, давай, наяривай! — в исступлении орал он цыганам, — Пойте, люди, наши песни, моравские и чешские!

Затем он внезапно затих, сел на затоптанную траву и ударился головой о котёл.

Это прозвучало, как гонг, и, видимо, поэтому пьяные солдаты тут же устроили импровизированный концерт. Конферансье Мерклик рассказывал непристойные анекдоты, а доктор Пивода подражал голосам певчих птиц, домашнего скота и известных чешских актёров. Затем выступил ротный запевала Гейлек, и при всеобщем умилении запел предлинную сентиментальную песню, которая начиналась так:

Шёл один пан, там, где было темно Бедняжка девчушка позвала его, «Богом прошу мои розы купить, Маму больную мне надо кормить»