Чешские юмористические повести

Темнота сгущалась, было тихо, и мы оба крепко уснули.

Так и проспали бы мы, наверное, до самого утра, так и лежали бы в пьяных объятиях под надежной охраной Морфея два помирившихся противника — интуитивист и рационалист — если бы нас не разбудил телефон, звонивший долго и настойчиво.

— Вставай, Отомар, лентяй ты эдакий!

Кряхтя и охая, он поднялся, нащупал выключатель, вышел в соседнюю комнату и взял трубку:

— Сслушаю!

Я сидел на кушетке, жмурясь от яркого света.

— Тебе надо подняться наверх и пойти с Мерри на прогулку!

— А это обязательно?

— Обязательно! Таков прриказ Мерри!

Я с трудом встал с кушетки. Голова кружилась. Поддерживая друг друга за талию, мы, пошатываясь, побрели по темным комнатам конторы, опрокидывая стулья.

Около лестницы мы простились крепким рукопожатием.

— Да вразумит тебя господь, Отомар!

— А ты, Ярромирр, забиррай свои инстинкты и катись, откуда прришел, пррямо в Прр-перр…

— В Прагу! — подсказал я ему, не подозревая ничего дурного.

— …делку.

— Тьфу ты! — плюнул я на бархатную дорожку, покрывавшую лестницу, и ринулся наверх, перескакивая через три ступеньки, а вслед мне несся такой громкий и сердечный смех, каким смеются, наверное, лишь боги на Олимпе.

— На кого вы похожи, маэстро! До чего он вас довел! — всплеснула руками пани Мери, уже одетая в каракулевое манто и нетерпеливо ожидавшая меня в рыцарском зале.

Она вызвала горничную.

— Приведите в порядок костюм господина писателя — он весь в волосах и в перьях! И проводите его в ванную! Пусть умоется и причешется!

Только я открыл воду, в дверь постучали.

— Что вам, Бетушка? — спросил я горничную.

— Я не Бетушка,— засмеялась она.

— Это неважно, я зову так всех горничных. Так в чем дело?

— Снизу позвонил хозяин и сказал, чтобы вы дали ему посмотреть вашу лекцию, а к ужину он ее вернет.

— Слушайте, Бетушка, у меня мокрые руки, подойдите ко мне и достаньте ее вот из этого кармана, да нет, не из этого, а из бокового… чуть левее, ага, вот здесь… ой-ой-ой, осторожно, щекотно!

Вынув бумаги, она осталась стоять в дверях. Я ее забавлял, она с интересом наблюдала за мной.

— Вау-вау-вау,— фыркал я, умываясь.— Я, Бетушка, человек щекотливый, в булочках — крайний, в хлебе — чайный, в соусе — укроповый, и вообще — вауваувау, фр-фр — против всяких щеток я!

Она засмеялась.

— Вы пойдете с хозяйкой на прогулку, знаете?

— Да-да-да, бл-бл-бл,— тряхнул я мокрой головой.

— Я тоже очень люблю гулять!

— Бр-бр-бр, вы, наверное, часто гуляете со своим милым?

— Что вы! Хозяйка не пускает даже по воскресеньям.

— Так вы со своим черноглазым и не встречаетесь?

— Господи, как вы угадали?

— У голубоглазой — миленок черноглазый, а у черноглазой — голубоглазый!

— Я с ним поругалась!

— А-а-а… так теперь у вас другой!

— Ой, нет! И откуда вы все знаете! Когда я выйду замуж, мы каждый вечер будем гулять.

— А если мужу не захочется?

— Тсс!..— шикнула девушка вместо ответа, подняла плечи, сгорбила спину, словно кошка, почуявшая пса, я хорошенькое личико ее вдруг стало как у злой старухи. Замер и я со своей мокрой физиономией и с мылом в руке.

Какое-то время мы настороженно прислушивались.

Я чувствовал угрызения совести, что слишком разошелся в этом мертвом доме, слишком много себе позволяю и веду себя до неприличия свободно.

— Мне послышалось! — сказала девушка, опустив плечи и распрямив спину, и напряжение на ее лице опять сменилось лукавой улыбкой юного существа, жадного до радости и развлечений.

— А он мне поклянется в этом перед свадьбой,— прибавила она.

— И он уже вам это обещал?

— Обещал!

— Просто так? И ничего не попросил взамен?

— Сейчас-то он в армии, но в письме он писал, что всегда будет ходить со мной на прогулку, если я его крепко поцелую.

— А как вы его поцелуете? Покажите! — подскочил я к девушке.

Она засмеялась, схватилась за дверную ручку, а я бросил ей вслед, в открытые двери, мохнатое полотенце.

Только когда я в пятый раз сунул голову под струю холодной воды, пытаясь вытряхнуть из своих ушей все эти отомаровские «рразумы», я почувствовал себя наконец вполне нормальным членом человеческого общества.

А чтобы еще более утвердиться в этом положении, я, чинно спускаясь с пани Мери по лестнице, старался вести сугубо светские разговоры.

На улице к нам присоединился пан Гимеш.

Пани Мери дружески взяла меня под руку.

Падал снежок, и мы шли по площади к освещенным аркадам домов, где чернели группки гуляющих.

— Я так люблю ритуал вечерних прогулок!

— Понимаю вас, дорогой! Вы умеете занимать дам разговорами, любите общество — с вами, наверное, не соскучишься!

— Я обожаю этот ритуал, сударыня! Вот представьте себе: муравейчиков, например, в этом мире занимают одни муравьи, собак — собаки, а человека интересуют люди. Еще в гимназии, сударыня, я не пропускал ни одного вечера, чтобы не прогуляться по площади. До сих пор это люблю, это все равно что нерест рыб — хорошенькие самочки…— вырвалось у меня помимо воли, и я испуганно прикусил язык. Помолчав, тихо сказал пану Гимешу:

— Опять этот проклятый бес, слышите?

Он не ответил. Сделал вид, что не слышит.

Мы вступили под каменные своды домов.

— Это поразительно, сколько вы всего знаете… Я вам завидую! Вы такой культурный человек! Теперь мы перед всеми похвастаемся вами, верно, Гимешек?

— Разумеется! Это прекрасная пропаганда культуры,— сказал, очнувшись от своих мыслей, секретарь.— Я, правда, боюсь, что именно сегодня…

— Ну конечно! Вы опять поздно повесили плакаты?

— Что вы, сударыня! Но у тамбуристов вечером концерт, у лыжников — выборы в профсоюзы, у студентов — вечер танцев, потом заседание представителей, а в трех трактирах — свиные пиры ^{110}.