Чешские юмористические повести

Пани Мери, как бы под магическим воздействием моего взгляда, встрепенулась и, обернувшись назад, возмущенно сказала:

— Барышня, здесь так дует на ноги, а вы ведь сидите у самой двери, встаньте и закройте. Могли бы и сами догадаться!

Когда я увидел, как она недовольно пожимает плечами, выгнув по-индюшачьи шею, мое пробудившееся было расположение испарилось, исчезло, как просачивается вода с поверхности земли в ее недра.

Чувство симпатии к ней упорхнуло, как вспугнутая голубица, и глаза мои, словно камешки, которыми пульнули из рогатки, отлетели прямо на середину зала, к третьему ряду столов, где за пол-литровой кружкой пива расположился какой-то господин, чистивший ножиком ногти. Сразу же за ним сидело поодиночке несколько молодых людей, потом две супружеские пары, а в самом конце зала перешептывались барышни-студентки.

Мой взгляд задержался на человечке с морщинистым лицом и слезящимися глазками, которые доверчиво смотрели на меня.

«А! Мой старый знакомый, и ты здесь! Привет, старина! Молодец, что пришел и сел поближе, прямо передо мной, чтобы мне легче было говорить для тебя, ведь опытные лекторы редко обращаются ко всему залу, а выбирают какого-то одного определенного человека, „своего“ слушателя, который всюду следует за ним. Неведомо как (уж не перелетая ли по воздуху?), но он непременно в означенный час окажется в нужном месте, где объявлена твоя лекция, скромно войдет в зал, положит свою крону в глубокую тарелку, усядется где-нибудь в первых рядах и будет почтительно внимать каждому твоему слову. Так здравствуй же, дорогой мой морщинистый старичок с длинным шарфом, которым ты согреваешь свою хилую грудь! Как жизнь? Последний раз мы виделись с тобой в Лысой над Лабой, а перед этим в Кутной Горе. Только тогда ты был другим — был выше и шире в плечах, и совсем не походил на божий одуванчик, как теперь. Ну, а со слухом у тебя как? На Кутной Горе, чтобы лучше слышать, ты точно так же приставлял руку к левому уху и наклонялся вперед. А в Немецком Броде ^{116} — шалунишка! — ты переоделся в женское платье и стал учительницей-пенсионеркой в золотом пенсне и высоко взбитом парике. Надеюсь, что сегодня, когда я буду вещать о гносеологии современного социального искусства, ты не заснешь так же крепко, как тогда в Лысой!»

Сердечно поприветствовав близкого человека, я перевел взгляд вправо, где за бутылкой лимонада сидел какой-то гимназистик, гордый юноша с орлиным профилем. Он чинил карандаши, готовясь записывать мою лекцию. «Привет и тебе, мой юный друг, жаждущий знаний!»

Открылась дверь, и торопливой походкой делового человека вошел здешний мэр — господин в элегантном пальто, с бледным, будто напудренным лицом и светлыми усиками. Его сопровождали пан Гимеш и какой-то толстяк, который, молча кивнув присутствующим, сел возле пани Мери.

Раскланиваясь на все стороны, мэр снял пальто. Пан Гимеш повесил его вместе с шелковым шарфиком на гвоздик.

Мы пожали друг другу руки.

Секретарь сделал знак: «Можно начинать!» и подал мэру бумажку.

— Уважаемое собрание! От имени муниципального совета и от себя лично, как председатель городского Общества любителей просвещения, я приветствую господина…— староста заглянул в бумажку,— господина Я р о с л а в а Йона, писателя из Праги, которого вы все знаете по его замечательным творениям, обогатившим нашу родную чешскую литературу…

Тут я заметил, что толстый господин все время о чем-то шепчется с пани Мери. Наверное, это было что-то очень важное для нее, потому что она тяжело вздохнула и забарабанила пальцами по ножке стола. Толстяк вытащил из кармана блокнот, что-то написал карандашом и подозвал кельнера.

— …обогатил истинными сокровищами, которыми будет гордиться наше национальное искусство. А оно всегда, уважаемые дамы и господа, еще в эпоху национального возрождения, видело в книге утеху для сердца и души, и по сей день оно развивается и обогащает себя с помощью книги, как свидетельствует об этом и статистика нашей городской библиотеки. Далее, я горячо приветствую всех присутствующих…

Секретарь сунул мэру записку; тот, мельком глянув в нее, продолжал:

— …приветствую всех присутствующих, которые так дружно собрались в столь большом количестве. В этом я вижу заслугу городского Общества любителей просвещения, организовавшем в нынешнем сезоне уже пять вечеров, посвященных проблемам культуры. На этих вечерах граждане нашего города имели возможность лично познакомиться с ведущими чешскими писателями и поэтами. Такой бурной деятельности на благо культуры не знает ни один из соседних городов. От имени нашего города и просветительского общества я позволю себе выразить всеобщее удовлетворение, что сегодня мы имеем честь приветствовать среди нас мистера Й о з е ф а Йона. Объявляю пятый вечер культурного цикла открытым, желаю успеха и передаю слово нашему уважаемому гостю.

Раздались аплодисменты. Я протянул руку, чтобы поблагодарить мэра.

— Прошу прощения, одну минуточку! Я прошу господина писателя и всех присутствующих извинить меня, ибо к своему великому сожалению я не могу остаться на эту интереснейшую лекцию. Неотложные дела вынуждают меня вернуться на заседание муниципального совета. Пользуюсь случаем сообщить собравшимся радостную весть — вопреки упорному сопротивлению оппозиции, муниципалитет примет сегодня решение о покупке земельных участков и строительстве казарм, осуществив тем самым заветную мечту жителей нашего города иметь собственный гарнизон, что содействовало бы экономическому процветанию всего города и в первую очередь торгово-промышленных сословий.

— Превосходно! — воскликнул толстяк, сидящий за столиком пани Мери.

Мы с мэром сердечно пожали друг другу руки. Пан Гимеш, ожидавший главу города с раскрытым бобровым пальто в руках, помог ему одеться, подал шарф и шляпу.

Толстяк, сидевший с пани Мери, тоже поднялся.

Они откланялись и ушли.

Я сел за столик и при полной тишине в зале, при усилившемся шуме за обеими стенами, открыл адвокатский конверт Отомара.

Быстренько проглядев страницы, я ужаснулся, в каком виде Отомар вернул мою рукопись. Сплошные горизонтальные и вертикальные линии, зачеркнуты отдельные строчки и целые куски, на полях вопросительные и восклицательные знаки, некоторые абзацы измордованы так, что в них ничего не разберешь. А сколько наглых замечаний! «Старик Дидро сказал об этом лучше!», «Повторяешься, см. стр. 3», «Чепуха!», «Эх ты, культурный болван!», «Если это правда, то Гегель дурак!»

«Ах ты скотина, я тебе это припомню!»,— подумал я и ясным голосом произнес:

— Дамы и господа!

Хоть я и вполне здоровый мужик, в жилах которого течет ядреная крестьянская кровь, а глотка способна раскачать святовитские колокола ^{117}, хоть у меня есть богатый опыт участия во всевозможных словесных схватках и сечах, когда, стоя перед публикой, приходится разить противника громовым гласом, я тем не менее вполне усвоил самую современную манеру чтения лекций о литературе, к которой прибегают обычно сами писатели. Она состоит в том, чтобы, выступая перед публикой, держаться смущенно и робко, а свое художественное кредо излагать тихо и невнятно, глядя в бумажку.

Я поднес листочки к самому пламени свечи и гнусаво стал читать.

— Дамы и господа! — повторил я.— Если исходить из аксиомы, что искусство есть познание sui generis [76] , то в его образах мы должны отражать самую сокровенную, сокрытую от глаз реальность, которая решительно отрицает позитивистский, прагматический и утилитарный мир буржуазного искусства, мир загнивающей буржуазии. Она уже давно отжила свой век и в настоящее время представляет собой, как уже было сказано, гнусное порождение технической цивилизации…

76

Особого рода (лат.).

Захватив свои рюмочки и стаканчики, публика стала пересаживаться поближе.

Я гнал вовсю, расстроенный, побитый,— думая лишь о том, чтобы скорее кончить, перескакивая через строчки, глотал слова, полностью пропустив исчерканный Отомаром манифест нашего литературного авангарда.

Как назло, за моей спиной у картежников разгорелся спор, пошли в ход ругательства. От раскаленной железной печки веяло сухим жаром. За стенкой у лесников громко разглагольствовали о достоинствах охотничьих собак.