Чешские юмористические повести

Посмотрим, что будет дальше. Трудно быть пророком. По неписаным законам человеческого бытия, теперь вроде бы Отомар, лежащий у меня на диване и заплативший за все настоящей Голгофой, должен отпраздновать свою окончательную победу.

Я поправил настольную лампу, чтобы свет не падал ему в глаза. Поворошил в печурке, чтобы было теплей.

И тоже лег на кушетку.

Мы лежали и молчали.

Тихая декабрьская ночь лениво брела по заснеженным пражским улицам. На Флоре звенели последние трамваи.

— Она пошла туда добровольно? — спросил я через полчаса.

— Где там,— хрипло донеслось с дивана.

Больше я не расспрашивал.

Я уснул.

Под утро меня разбудили рыданья Отомара.

Я быстро сел на кровати.

«Этот человек все еще любит свою жену!» — вдруг понял я, и сразу же в голову полезла всякая всячина об этой странной паре, о тех таинственных, скрытых от непосвященного взора узах, которые связывают мужа и жену, вопреки всякой логике и здравому смыслу, заставляя страдать и доводя до самоуничижения.

Так и сидел я, погрузившись в свои мысли, и думал, думал, не переставая.

Я представлял себе хорошенькую девушку Марженку из деревни Драсовка, которая сопровождает своих родителей, вечно озабоченных и вечно сидящих по уши в долгах, в адвокатскую контору доктора юриспруденции господина Жадака-старшего как раз в ту субботу, когда была ярмарка. Я видел сидящего за столом новоиспеченного помощника адвоката, пана Отомара со здоровенным носом: растолковывая крестьянину все тонкости соглашения с общиной об аренде ею земли для проведения дороги, он все время косится на девушку, с потупленным взором, кружевным платочком в руках и аккуратно повязанными волосами, скромно сидящую в сторонке на стуле фирмы Тонет ^{139}. Тогда еще никакая сила на свете не заставила бы ее поднять глаза.

Она была хрупкой, тихой, молчаливой.

Вижу, как принарядившийся Отомар, в щегольском автомобиле, нагруженный подарками, едет по ухабистой дороге в Драсовку. Встречные кланяются ему.

Благодаря своему воображению я становлюсь непосредственным свидетелем того, как отец-крестьянин палкой бьет дочь Марженку, которая не хочет выходить замуж за богатого урода Отомара, потому что любит своего односельчанина Франтишека. В сырой каморке я бросаюсь вместе с ней на девичью кровать и рыдаю в полосатую перину. Я присутствую на торжественном венчанье в кафедральном соборе Яна Крестителя и смотрю на хрупкую и несчастную Марженку в белом атласном платье с длинным шлейфом, стоящую на коленях перед сверкающим алтарем. Рядом с ней — счастливый и гордый жених, пан Отомар Жадак. Вскоре после свадьбы умирает старый Жадак, и я вижу длинную процессию: члены всевозможных обществ, пожарные, ветераны, пара вороных коней, позолоченный катафалк, гора венков, Отомар с обнаженной головой и Марженка, которая в своем траурном платье выглядит совсем девочкой, потом — родственники, муниципалитет, члены коллегии адвокатов… Вместе с архитектором из Праги я предлагаю полностью переоборудовать старый дом, все переделываю, заново обставляю, обиваю,— все ради любимой Марженки.

Постепенно тоска проходит, и руки, праздно сложенные на коленях, опять принимаются за работу.

Но, даже владея роскошным домом, автомобилем, родив двоих детей, молодая жена не чувствует себя счастливой.

Со временем робкая девушка превращается в энергичную женщину, которая все держит в своих руках, весь дом. За насилие над собой она мстит многократным насилием.

Псовая болезнь до поля, женская до постели.

Воробьи напомнили мне, что ночь прошла. Я с грустью посмотрел на туманное пражское утро. Оно тускло светилось в створках чердачного окна, похожих на два грязноватых столбика из алебастра.

Так ни к чему я и не пришел, размышляя о столь дьявольски сложных вещах, как непостоянство человеческой натуры.

Со временем в голове у меня прояснилось.

Я стал лучше понимать Отомара.

О, благословенное непостоянство!

Только что я его проклинал, а теперь пою ему славу, ибо непостоянство неизбежно ведет к лучшему, к высшему. Одному богу известно, какие сложные процессы происходят в человеческой душе. И когда человек оказывается прав? Когда он способен по-настоящему разбираться в жизни и верно о ней судить? В двадцать, сорок или в шестьдесят лет? И когда наконец он перестает быть стыдливым свидетелем своей собственной глупости? Когда он бывает в ладу с самим собой? Наверное, никогда! Или только после смерти!

Разбирая однажды свои старые рукописи, свои статьи, пронизанные революционным пылом, перечитывая давнишнюю лекцию «Социальная гносеология современного искусства», я чувствовал, что краснею от стыда за свои прежние словоизвержения. А люди принимали меня всерьез.

С каким глубокомыслием я говорил и писал!

И что интересно! Всевозможные забавные случаи, ранее происходившие со мной на каждом шагу — горсточку их я даже насыпал в этот рассказ — теперь как будто стали меня избегать. А прежде, бывало, я притягивал их, как магнит! Или просто молодые люди сами их невольно провоцируют? Неясно!

Молодость — это странная мешанина всевозможных ароматов и запахов — тонких, приятных, кислых, противных.

Жизнь воспитывает молодых людей, то и дело врезая им по шее. А поскольку молодой человек и сам отчаянно размахивает кулаками, раздавая тумаки направо и налево, то получаются взаимные подзатыльники, которые имеют громадное воспитательное значение.

Ведь и мир возник из хаоса!

Мне наподдавал тумаков Отомар. Я защищался и бодался как бык. Правда, я уже не отвергал его на корню, я пытался трезво и вдумчиво просеивать все его положения сквозь сито — грубое, топорное, но все-таки сито. Мы все еще были противниками: он — рассудительным рационалистом, я — пылким интуитивистом.

Но скоро я заметил, что начинаю его жалеть.

И с той поры дружба наша пошатнулась. Когда к уважению примешивается жалость, то надежный соединительный цемент теряет свои качества, превращается в крошево, и узы дружбы слабеют.

Тот, кто жалеет, возвышен не по заслугам, а тот, кого жалеют — незаслуженно унижен.

Хотя были все основания, чтобы, наоборот, Отомар смотрел на меня свысока и бичевал за малодушие тонкой язвительной иронией, и в то же время искренне бы мне посочувствовал.

Но я не хотел, чтобы меня жалели,— и ни словом не обмолвился о своих бедах. Скрыть их было легко, потому что моя богемная жизнь не была выставлена на всеобщее обозрение, как, например, семейная жизнь Отомара.

Я молчал, хотя мне ужасно хотелось открыть кому-нибудь свою истерзанную душу, и один Отомар мог понять это мое состояние, когда сам себе ты помочь не в силах.

А разве Отомар когда-нибудь откровенничал со мной? Никогда! Только один раз, ночью, уверенный, что я сплю и не слышу, он позволил себе рыдать у меня в комнате.

Мужчины редко кому рассказывают о своих сердечных муках. Мешает стыд. И уверенность, что никто на свете им не сумеет помочь.

Как-то я впутался в одну малоприятную историю с девушкой из Нуслей ^{140} и потом клял себя с утра до ночи последними словами, страдая от всего происходящего, как от укусов надоедливой мошкары. Я не понимал, как я мог забыться с этой особой, правда, очень хорошенькой, похожей на Лию Путти ^{141}, но глупой, как гусыня.