Чешские юмористические повести
Шрифт:
Меня не удивляло, что Отомар мучился от ревности: он ревновал к давно умершему деревенскому парню Франтишеку — к первой марженкиной любви, ревновал к боярину, и, может быть, ко мне.
Мы значили для его любимой жены нечто гораздо большее, чем он — посторонний адвокат!
В те дни я получил от какого-то студента философии оттиск его статьи в журнале «Ческа мысль» {146} — «Диалектическое исследование эстетических ценностей».
«Многоуважаемый господин писатель! Я тот самый гимназист, который слушал вашу лекцию шесть лет тому назад и сидел в первом ряду, а потом еще подходил к вам во время перерыва. Может быть, вы и вспомните
Вот видите! Стало быть, я не напрасно приезжал в тот город. В итоге поездки мы имеем: счастливую супружескую пару, которую уже вторично навестил аист, одну кандидатскую диссертацию, и еще — дружбу с Отомаром, прочистившую мне мозги! И это, разумеется, не все, и если покопаться как следует, определенно найдешь что-то еще, не пропавшее даром! Наверняка какие-то мои слова запали в чьи-то души, проникли в кровь, вошли в сознание, дали свои всходы, а потом вновь всплыли в рассуждениях, мыслях, оценках, поступках. Вполне вероятно, что в эту самую минуту одна из выпускниц учительского института ведет урок и излагает детям мои же идеи, только облеченные в более простые слова. Может быть, даже пан секретарь Гимеш, получивший — при поддержке пани Мери — пост директора городской управы, или глухой старик, весовщик с сахарного завода… как-то… где-то… одним взглядом, словом, жестом… кто знает? Кто может сказать что-нибудь наверняка? Ведь влияния духовные, проникая в нас, циркулируют где-то внутри по сложным спиралям, оседают в хитросплетении парабол, откладываются в глубинах души и вновь проступают в сгустках мысли, но уже в ином виде, претерпев всевозможные изменения.
Бьюсь об заклад!
Я не был свечкой, коптившей небо, неизвестно для чего и зачем; горевшей без всякой цели, просто так; и никому не нужной, разве только — горсточке дилетантов устроителей, создававших видимость деятельности, чтобы переплюнуть соседний город да чуточку погреться в неверных лучах сомнительной писательской славы.
«И вовсе не был я таким покинутым и одиноким, как мне казалось,— сказал я себе.— И люди там вовсе не были поглощены лишь своими собственными, чисто практическими делами или сугубо местническими интересами. И они тоже кое-что умели и чего-то стоили, но не любовались собой, не хвастались, а скромно помалкивали!»
«Ты мыльный пузырь, раздувшийся от сознания собственной значимости,— ругал я себя.— Да ты и в подметки не годишься ни супруге управляющего, ни пану директору музыкальной школы, обучающему детишек играть на скрипочке народные песни, ни счастливой бабушке Петрика Гадрбольцева!»
Вещи самоочевидные всегда доходят с трудом.
В тот день я постарался взять себя в руки, вытряс остатки своих малодушных чувств к нусельской Лие Путти и, сбросив тяжкие оковы, чувствуя себя вольной пташкой, отправился в псарню на Кламовке, купил хорошенькую сучку терьера, а в магазине на Спаленой улице — гармошку марки «Кебрдле» с регистром в четыре октавы и в сто девяносто шесть басов.
Через полгода Отомар опять приехал в Прагу, но ко мне не зашел, а послал по почте траурное извещение.
Я зашел в цветочный магазин на Флоре заказать венок.
— Сколько стоит приличный венок? Гм, тогда только букет, но хороший!
— А какую вы хотите надпись на ленту?
— Разве это обязательно? Наверное, это стоит дороже?
— Так принято, сударь. Семья и родственники будут знать, кто прислал цветы, а кто нет!
— Да, это важно! Вы правы! Напишите золотыми буквами: «Дражайшей пани Мери — Йон!»
Звякнул колокольчик, и я очутился на улице. Потом вернулся.
— Зачеркните «дражайшей» и напишите: «Дорогой пани Мери»!
Дойдя до трамвайной остановки, я повернул обратно.
— Напишите: «Дорогой пани Мери, жене моего незабвенного друга».
— Как
вам будет угодно!Трамвай уже ушел. У меня было время подумать. Я вернулся в магазин.
— Вычеркните, прошу вас, «дорогой»!
— Пожалуйста!
— Так,— сказал я задумчиво,— теперь порядок!
— Но обычно принято писать «дорогой». Золотыми буквами получается очень красиво, серебром уже не так хорошо,— сказала продавщица,— сейчас я вам покажу.
Она убежала за перегородку и принесла несколько лент цвета нашего национального флага: «Дражайшей нашей матушке», и несколько черных — «Дорогой нашей Милушке».
Я должен был хорошенько подумать.
— Шикарно, не правда ли? — продавщица бережно держала ленты перед моими глазами.
— Здесь особый случай,— сказал я наконец.— Нет, прошу это вычеркнуть!
— Как угодно!
Уже в кафе «Унион» я сообразил, что этой надписью я, собственно, хороню и незабвенного друга Отомара. Я позвонил по телефону.
— Вычеркните «незабвенного друга»!
— Сейчас, минуточку, алло, алло — только теперь получилось: «Пани Мери жене моего»!
— Зачеркните «жене моего»! Прочтите, как звучит сейчас?
— «Пани Мери — Йон»!
— Превосходно! Большое спасибо!
Я приехал вовремя и нашел дом в полнейшем беспорядке.
В процессии, обнажив голову, я вел под руку древнюю старушку, тетушку-приживалку, варившую Отомару вкусные домашние обеды, и думал, не забыли ли послать извещение в Румынию.
После этого он приезжал еще раза три.
Приезжал помолчать в тишине тяжелым, безысходным, каким-то свинцовым молчанием, и всякий раз — другим, потому что у мужчин столько же видов молчания, сколько и дружеских встреч.
Канули в прошлое споры дядюшки Разумбрады из Разумова {147} и молодого петуха Инстинктика из Инстинктова. Как будто все наши отношения свелись к простой истине, к единственному бесспорному факту: ты есть — я есмь!
Мы не только больше не спорили, как два умных человека, мы уже больше по-умному и не молчали.
Ее величество смерть наглухо замкнула наши презренные уста.
Он похудел. Постарел. Печальные глаза на большом лошадином лице совсем запали, провалились в темные, глубокие глазницы.
Напрасно по старой привычке я подставлял к его дивану стул с кипами новых журналов и книг.
Слова, как печатные, так и произносимые вслух, потеряли для него всякий смысл.
Я попытался развлечь его своей гармоникой, растянул меха.
— Пррошу тебя, не надо!
Ночуя у меня последний раз, он, раздевшись, долго сидел на диване, низко опустив голову и поглаживая костлявой рукой притулившуюся к нему беременную сучку. Потом вдруг глухо сказал своим хриплым голосом:
— Ты был прав! Путь звериных инстинктов, наверное, и для человека — самый подходящий!
Я прикрикнул на собаку, лизавшую ему руку.
— Оставь ее! — сказал Отомар.— Пусть живет как хочет!
Когда утром, надев шляпу и взяв портфель, он уже держался за ручку двери, я — и в этом, наверное, была моя ошибка, ранившая его,— тронул его за локоть.
— Можно тебе кое-что сказать?
— Можно!
— Но только откровенно!
— Хоррошо, говори!
— Послушай, Отомар! В основе всех наших поступков лежит полное незнание или недостаточное знание. Если бы мы всё ведали и знали, решительно всё понимали, то, наверное, так и сидели бы сложа руки и пустив все на самотек. Если бы ты был менее образован, хуже бы разбирался в людях, если бы ты вообще не понимал или плохо понимал пани Мери — ты давно навел бы в доме порядок. А получилось наоборот. Твои глубокие знания, твоя способность понимать людей обернулись способностью прощать им, отпускать грехи. Это и подтолкнуло твою любимую жену к пропасти, которая в конце концов поглотила ее.