Чешские юмористические повести

Вскоре настал день нашего расставания с Людвиком, который впервые надел длинные брюки и заважничал. Казалось, детские игры больше его не интересуют, даже на Индржиха он поглядывал с превосходством взрослого мужчины.

Только когда мы провожали Людвика к дилижансу, он напомнил Индржиху, чтобы тот не забыл расквитаться с сыном живодера. Ибо домашний арест, наложенный на нас матушкой после габровского похода, помешал ему свести с недругом последние счеты.

Индржих торжественно поклялся беспощадно мстить Ольдржиху. Растроганный, опечаленный, он скорбно произнес:

— Что я без тебя стану делать? Мне не с кем будет дружить!

— Ничего не попишешь, голубчик,— отвечал Людвик.— Я уже большой, приходится идти в люди, чтобы самому зарабатывать на хлеб. Тебе-то что, ты человек женатый, а я холостой и потому должен чему-нибудь выучиться.

— Обещай, что ты меня не забудешь,— канючил Индржих.

— Я буду тебе писать,— успокоил его Людвик.— И ты мне пиши, что тут у вас нового.

Индржих заплакал.

— Не плачь,— утешал его Людвик,— на праздники я приеду и привезу тебе ружье — настоящий ланкастер! Я тебя тут не брошу. Вот накоплю деньжат, и уедем мы с тобой в дальние края. Будем вместе охотиться на тигров и слонов, у нас будет настоящая гасьенда. Ты станешь стряпать и прибирать в доме, я буду охотиться в джунглях. А Ольдржиха отдадим на растерзание краснокожим…

Высунувшись из окна, он еще раз крикнул:

— Не забуду!

Индржих глядел вслед удалявшемуся дилижансу, пока тот не скрылся в облачке пыли. Потом взял за руки толстячков двойняшек и, свесив голову, побрел домой.

После отъезда Людвика наш Индржих совсем приуныл. Больше не манили его шумные детские игры и развлечения. Казалось, он как-то постарел. В его рыжих бакенбардах стала пробиваться седина, вокруг голубых глаз паутиной залегли морщинки. Он подолгу где-то пропадал, зачастую мы не видели его по нескольку дней. Ободранный, голодный, он шел после таких скитаний не к жене, уже отказавшейся от надежды когда-нибудь его приручить, а к своей матери. Добрая старушка проливала над диковинным дитятей горючие слезы, чинила его платье, досыта кормила, стерегла его крепкий сон. С годами она и сама впала в детство. Времена и события в ее голове перепутались, как нитки в клубке, с которым поиграл котенок. Она воображала себя молодой матерью, а великана Индржиха малым ребенком. Сажала его к себе на колени и, разговаривая, сюсюкала, как с младенцем.

Однажды я присутствовала при такой сцене.

Индржих сидит на полу, на расстеленном покрывале. Возле него ярко раскрашенный деревянный конь на колесиках. Увлеченный картинами, которые рисует его детское воображение, Индржих не замечает меня и бормочет:

— Гей, гей, гоп-гоп!

Бабушка, сидя в кресле, с ласковой улыбкой наблюдает за игрой сыночка.

— Скажи-ка, Индржишек,— лепечет она,— как делают часики?

— Тик-так,— послушно отвечает большой ребенок.

— А как делает коровушка?

— Муууу…

— А кого ты больше всех любишь?

— Мамочку.

Старушка наклоняется и пылко его целует.

Я сама еще была ребенком, но при виде этой гротескной сцены мне стало страшно. Я поняла, что мой папенька слабоумный, а его дряхлая матушка, разум которой тоже помутился, этого не замечает. Бабушка пригласила меня поиграть с Индржихом.

— Приглядывай за ним,— велела она.— Он маленький, а ты уже большая и умная.

Никогда не ощущала я так остро своего сиротства и одиночества, как в обществе этих странных детей.

Снова в нашем доме произошли перемены. Примирившись с тем, что ее ребячливый супруг совсем впал в детство, матушка взяла квартиранта.

Вижу его как сейчас. Это молодой человек лет двадцати с небольшим, коренастый и коротконогий. Он прислуживал в здешнем трактире «На лужайке». Его прыщеватое обветренное лицо было довольно-таки неказисто, а маленькие глазки свирепо глядели из-под низкого лба. Волосы у него были жесткие, как та щетка, которой он чистил приезжим обувь, голос сиплый, похожий на скрип ржавого насоса.

Поначалу он был тих и усерден. Куда хочешь сбегает, что надо передаст, всегда-то он при деле, всегда в хлопотах, вечно старается что-то починить, исправить. Матушку называл «ваша милость», меня — «барышня». Даже к двойняшкам относился с почтением и именовал «молодыми господами».

Матушка освободила для него каморку на чердаке. Там было полно старой рухляди, тряпья и пропыленной паутины. Он переселился сюда со всем имуществом, состоявшим из двух курительных трубок, резного ящичка для табака, керосиновой лампы да связки тоненьких выпусков какого-то бульварного романа. Одновременно с ним в каморке поселились тараканы и кислый запах пивных ополосков. До поздней ночи светилась в чердачном окошке керосиновая лампа, свидетельствуя о том, что душа нашего постояльца принадлежит сейчас графу Манфреду, который ведет борьбу с мерзким графом Уголино за обладание сердцем и состоянием его добродетельной воспитанницы Альбины. Вместе с графом Манфредом вскакивал он на верного коня, вместе с ним противился чарам прекрасной интриганки княжны Вальпургии. Рано утром Мартин вставал и затемно бежал в трактир «На лужайке», в то время как его сердце все еще обмирало в тревоге за судьбу невинной Альбины, которую он оставил в лапах грабителей.

Матушка пыталась оправдать его появление у нас — мол, в хозяйстве необходим мужчина. Жаловалась, что ее преследуют дурные сны и мрачные предчувствия, что она боится злых людей.

— С тех пор как в доме Мартин, мне стало гораздо легче,— повторяла матушка.— Теперь я хоть не боюсь смежить веки, дурные сны оставили меня. Погляжу на этого доброго юношу, и на сердце веселее…

И ласково улыбалась Мартину, а однажды я видела, как она гладит его жесткую щетину, приговаривая, что он симпатичный и воспитанный юноша.

Прошло несколько дней, и Мартин переменился. Распрямил спину, перестал вытирать у порога ботинки, в голосе его появились самоуверенные нотки. Он как-то весь разбух, точно весенняя почка, а его глазки поглядывали дерзко и вызывающе. Мартин стал шумлив: топает, бывало, по дому словно ежик, и всюду сует свой рубиново-красный утиный нос.

В один прекрасный день две трубки, ящичек для табака и связка дешевых романов перекочевали с чердака вниз, а в матушкиной спальне угнездился кислый запах ветоши и пивных ополосков. Трактирный слуга точно раздался вширь, наполнив собой весь дом, от крыши до погреба.

Теперь уж Мартин был не прислужником, а нашим господином. Походка как у важного барина, посреди темени проборчик и щетина блестит от деревянного масла. Место в трактире он оставил, наговорив хозяину грубостей.

Так я стала служанкой этого бывшего прислужника. Утром на цыпочках вхожу в спальню, испуганно косясь на выглядывающий из-под перин черный щетинистый затылок. Когда пан Мартин проснется, я должна пожелать ему доброго утра и спросить, как ему спалось. Затем проворно принести завтрак, стараясь ничем не вызвать его раздражения. Обычно Мартин до полудня нежился в перинах и размышлял о своей особе. С той поры, как он стал важным господином, он растолстел и на глазу у него постоянно выскакивал ячмень; я без конца прикладывала к больному глазу примочки. Иногда наш новый хозяин призывал детей и начинал задавать странные вопросы.

— Кто я такой?

Мы должны были отвечать:

— Пан Мартин.

— А кто такой пан Мартин?

— Хозяин.

— Что удручает пана Мартина?

— Неблагодарность людская и бренность бытия.

— Каков человек пан Мартин?

— Ученый и начитанный.

— Что сделает пан Мартин?

— Жестоко отомстит всем, кто строил против него козни.

Потом он вдруг выпучит глаза да как гаркнет:

— А ну, пошли отсюда! Хочу остаться один, дабы ничто не мешало моим раздумьям!