Честь воеводы. Алексей Басманов

Филипп в эти дни и часы пребывал в том прошлом, куда удалился он, когда узнал, что из Александровой слободы выехали палачи по его душу, о которых уведомил его Степан Кобылин. И было так, что, уйдя из смрадной каморы, он прошёл весь жизненный путь до того часа, пока не стал иноком Филиппом. И путь инока он прошёл, пока не поднялся до сана митрополита всея Руси. Да вот уже и этот короткий путь первосвятителя позади. И, пребывая в мире забвения до того часа, когда стало очевидно, что жизненная стезя вот-вот оборвётся, Филипп вернулся в истинный мир, который окружал его в Отроч монастыре.

Всё это случилось не без помощи Алексея. Отчаявшись снять с рук Филиппа цепи, Алексей принялся делать заплот у двери. Он хотел, когда примчит в Отроч монастырь Малюта, не пускать его в камору и потребовать, чтобы тот вызвал в обитель Ивана Грозного. И он откроет дверь только тогда, когда царь помилует митрополита. Оторвав от пола прибитые к нему две скамьи, он загородил ими дверь, укрепил заплот распоркой и, убедившись, что всё сделано надёжно, принялся приводить в чувство Филиппа. Он растирал ему ладонями лицо, грудь под сердцем, поворачивал голову вправо и влево, разминал мышцы в ключицах. И вот Алексей заметил, что выражение глаз Филиппа меняется. Они уже не смотрели вдаль, а, моргая, уставились на Алексея. И наконец Филипп разомкнул уста и спросил:

— Кто ты, старче?

— Федяша, родимый, наконец-то я услышал твой голос, — ответил Алексей. — Да помнишь ли ты Алёшку Басманова, коего на спине нёс по каргопольской тайге?

— Помню. Помню и то, что пребывал с ним в сече не раз и он спасал меня многажды от смерти. Помню его славным воеводой. Да попутал его бес, он ушёл на дворцовую службу, предал русский дух, продался царю-басурману. Ты ли это?

— Я, родимый, я, свихнувшийся, спившийся, злодейством пропитанный. Я, Федяша! И вот пришёл на твой суд. — Алексей вновь встал на колени перед Филиппом, но теперь смотрел ему в глаза и говорил, говорил: — Ты казни меня, терзай словом и делом, токмо дай мне исповедаться. Исповедь мою прими, и, может быть, я заслужу твоё прощение. Погубила меня любовь к сыну. Ты ведь знал, что он похож на ангелочка, он, как две капли воды, моя незабвенная Ксюшенька. Он же попал в любимцы к царю-аспиду, там творил зло, старцев отравным зельем убивал, собаками и медведями мужей травил и терзал, царя веселя. Кровь лил, словно воду. Вот я и ринулся спасать своего любимого сынка. Неизбывным горе моё было, когда я увидел, в какую пропасть зла он падает. Я подставил ему грудь, чтобы он упал на меня, но тем решил токмо свою учесть. Всё завершилось нашим обоюдным падением. О, как я ненавижу свою любовь к сыну, потому как через эту любовь не смог спасти его, как презираю себя за то, что не утонул-таки в хмельном! И вот я, Алёшка Басманов, пред тобой! Суди меня, владыка, пинай ногами, бей чреслами — всё стерплю. Нет мне прощения за предательство побратимства. — И Алексей вновь упал на колени Филиппа, плечи его содрогались от рыданий.

Филипп понял причину падения Алексея. И впрямь любовь к сыну во спасение его могла толкнуть Алексея на неправедную, жестокую и злодейскую стезю. Он понял, что, повязанный клятвою опричника, Алексей сжёг за собой все мосты, ведущие к очищению. Ещё он понял, что у них с Басмановым много общего в судьбах, оба они стали жертвами жестокосердых, коварных злодеев. И Филипп, многажды погладив сивую голову Басманова, вынес ему свой милосердный приговор:

— Брат мой, Алёша, Бог простит тебя за твои прегрешения, ибо он видит, что твоя рука была во власти исчадия ада и тьмы. Моя же любезность к тебе не угасла, но пребывала во сне. Я верю, что ты пришёл к покаянию искренне. Встань и сядь рядом. Нам с тобой есть что вспомнить в эту последнюю ночь на исходе бытия.

Алексей поднялся, сел рядом на скамью, обнял Филиппа за плечо. И они замерли, согревая теплом друг друга. Потом Алексей неторопливо рассказал Филиппу всё о своей жизни из того, что было неведомо ему. И митрополит не преминул поведать ему о своих горестях-страданиях и о том, что удалось ему сделать в Соловецкой обители за минувшие годы во благо жизни. Так они без сна и без стенаний о своей горькой доле скоротали долгую зимнюю ночь и вернулись к действительности, когда Алексей сказал:

— Скоро здесь будет Малюта Скуратов. И он потребует от тебя, митрополита всея Руси, благословения на казнь Новгорода.

— Что толкнуло царя на столь злодейский шаг? — спросил Филипп.

— Клевета новгородского татя Петьки Волынца.

— Знаю я этого поганца. Потому не будет царю моего благословения, даже если он сам придёт в эту хлевину, — твёрдо ответил Филипп.

— Господи, как я рад, что ты по-прежнему кремень духа! — воскликнул Басманов и запел:

И-эх, Соловья-разбойника я зову на бой, Давай-ка, злыдень-батюшка, поратуюсь с тобой!

В это время за дверями каморы послышались шаги, голоса, некая возня. Загремел засов. И вот кто-то уже пытается открыть дверь. Но она не поддалась. И раздался голос Степана Кобылина:

— Боярин Басманов, освободи дверь, не то ломать будем.

Басманов не ответил Кобылину.

— Слушай, Данилыч, не чини безрассудства, — донёсся голос Малюты Скуратова. — Я батюшке-царю не скажу ни слова о твоей вольности, и мы мирно пойдём в Новгород.

— В Твери ли государь? — спросил Басманов.

— Ноне и будет, — произнёс Скуратов.

— Так ты иди навстречу ему и скажи, что боярин Алёшка Басманов требует воли митрополиту. А ежели не будет того, тому, кто войдёт в камору первым, я отрублю голову. Надеюсь, что это будешь ты.

— Полно, Алёша, нам ли с тобой тягаться с царём-батюшкой? Да он сожжёт эту храмину вместе с вами — и делу конец. Ты лучше скажи митрополиту, чтобы он оказал царю милость и написал благословение. Вот я и бумагу с чернилами принёс. Открывай же, Данилыч!

— Не дождёшься!

— Данилыч, не вынуждай меня на неугодные меры!

— Не вынуждаю. Одного требую: иди к царю!

Малюта Скуратов знал, что как только он явится к царю с пустыми руками да ещё с просьбой, противной его духу, идти на поклон к митрополиту, так царь вспыхнет, словно порох. И тогда только гадать можно, как он накажет его. Того Малюта не мыслил допустить, потому как совсем недавно был опален гневом царя за то, что пытался выгородить своего сына Максима, поступившего наперекор царю. Заведомо знал Малюта, что нельзя ему показываться на глаза Иоанну Васильевичу без благословения митрополита. И понял он, что у него есть одно лишь средство выйти сухим из воды: любой ценой добыть грамоту. Придя к такому выводу, Малюта сделал последнюю попытку:

— Вот что, Данилыч, к царю мне пути нет без грамоты. Потому предупреждаю: хочешь остаться жив, открывай камору и уходи на все четыре стороны. Я тебя не видел и не ведаю, где ты. Ты же матёрый волк! Зачем тебе погибать под плетью? Ты же волк! И нечего нам друг другу глотки рвать!

— Ты, Лукьяныч, знаешь моё слово: сказано и отрублено.

— Тогда пеняй на себя!

В это время Филипп тронул Алексея за руку, тихо сказал:

— Вот что, Алёша. Милости от царя ни мне, ни тебе не будет, потому Христом Богом прошу тебя: уходи. И ищи путь к Соловецкой обители. Там моим именем примут тебя. И ты помолишься с братией за меня. Там вольно поживёшь.

— Нет, Федяша, никуда я не пойду. Теперь меня от тебя можно разве что отрубить.

— Да хранит Господь наше мужество, — выдохнул Филипп и замер.

В это время раздался грохот. В дверь застучали в два топора. Сильные руки опричников рубили дубовые доски яростно, без остановки, только доносилось кряхтение рубщиков. И дверь начала разрушаться, щепы полетели от неё крупные, появилась дыра. Уже была прорублена одна доска. Потом возникла короткая тишина. Она насторожила Басманова. Он схватил в одну руку кулебу, другой обнажил саблю и встал сбоку от двери. Той порой опричники подтащили к ней толстое короткое бревно, подняли его вшестером и протаранили. Раздался треск, дверь разлетелась на куски, опричники вместе с бревном ввалились в камору. И тут на них, словно смерч, налетел Басманов. Он с маху разнёс одному опричнику голову кулебой, другого пронзил саблей. Вновь взмахнул кулебой и уложил третьего. Всё это в мгновения. Вот уже и четвёртый упал под ударом сабли. А Филипп про себя повторял: «Упокой их, Господи!» — и дивился ловкости, силе и отваге, с какой Басманов убивал опричников. Два оставшихся в живых опричника ринулись к двери, Басманов и их достал — они упали на пороге.