Честь воеводы. Алексей Басманов

Увидев, как уносят сына, Алексей с яростью прорубил себе путь к стене и, пока ордынцы спускались, унося Фёдора, крикнул: «Други, за мной!» — и спрыгнул с трёхэтажной высоты. За ним последовали ещё с полтора десятка воинов. И близ стены у лестниц пошла рубка. Заметив внизу русских, ордынцы прыгали сверху, но каждый из них тут же получал смертельный удар. И вот уже тот воин с ношей на плече рядом. Он бросил Фёдора на землю и сам прыгнул на Басманова, но угодил на его саблю. Алексей тут же подхватил сына на плечо и стал подниматься на стену. Татары были настолько ошеломлены внезапностью случившегося, что забыли о луках и стрелах. Рязанцы без потерь покинули место схватки, следом за воеводой взобравшись на стену. Многие из них повалились на настил, чтобы отдышаться. А Басманов приводил своего сына в чувство.

Теперь, размышляя над прожитой жизнью, Алексей понял, что только любовь к сыну привела его в опричнину. И он жалел лишь о том, что не нашёл в себе сил вырвать Федяшу из рук царя, отторгнуть сына от государевой службы. Сие и заставило Алексея быть в царской стае как все, а из-за своего дарования и вовсе приблизиться к царю и тоже стать его любимцем. Если бы Алексей когда-либо корил судьбу, он сказал бы, что она сыграла с ним злую шутку. Нет, он не корил её, а заливал своё горе хмельным.

Последнюю остановку перед Новгородом царь Иван сделал в большом селе Корыстынь, раскинувшемся на южном берегу озера Ильмень. От него к древнему граду уходила прямая, как стрела, дорога по ледяному полю. Алексей знал это село. В бытность свою вторым наместником Новгорода он не рам бывал а Корыстыни. Ещё перед въездом в село царь Иван позвал в свою колымагу Малюту Скуратова, сказал ему:

— Вот что, Лукьяныч. Сей же час, как пристанем в Корыстыни, вели приготовить баню и скажи Басманову, что моей милостью он должен вымыться. Скажи, что на беседу позову. А иного ничего не говори. И про митрополита не обмолвись, а то испортишь мою обедню.

— Всё понял, батюшка. — В чём заключалась «обедня» государя, Малюта не стал спрашивать. Знал, что царь может и прогневаться, молвит: «А это не твоё собачье дело».

Когда вошли в Корыстынь, Малюта поступил, как было велено. Он отправил Митяя Хомяка освободить Басманова от пут, вывести его из возка, дать время размять ноги, а затем привести в избу, в коей Малюта располагался. Потом он пожалел, что допустил Алексея к себе, дабы передать ему волю царя. Почти четверо суток Алексей пролежал в путах и весь пропитался дурным запахом. Да Малюта был краток с бывшим фаворитом царя.

— Ты, Данилыч, сейчас пойдёшь в баню. Да знай, что после бани тебя ждёт встреча с царём-батюшкой.

— Спасибо, Лукьяныч, что передал о царской милости. Токмо мне та встреча ни к чему.

— А ты не ведаешь её сути, так и помалкивай. Может, к тебе милость большая будет проявлена. Ты волен сказать государю, какую я проявил к тебе строгость. Да ведь и сам был хорош, уложил девять лучших воинов. Какой урон опричному войску нанёс. — Малюта крикнул Хомяку, который появился на кухне избы: — Эй, Митяй! — Когда тот вошёл в горницу, наказал: — Веди боярина в баню, да найди в моей укладке кафтан, рубахи, порты и сапоги ему. Обрядишь его по чину после бани.

В жаркой бане Алексей мылся-парился с великим удовольствием. Да всё приговаривал: «Ах, хороша банька». Хомяк ему подручного дал. Тот похлестал боярина можжевеловым и берёзовым вениками. Чувствовал Алексей, что помолодел телом на десять лет. Но разумом понимал, что это его последняя банька. Да и не жалел и свыкся с мыслью о том, что близок час его расставания с белым светом. И о сыне уже думал как-то отрешённо: «Да поживёт при царе угодник, коль умеет быть любезен». Лишь одно его беспокоило: жив ли побратим Фёдор Колычев? «Слава богу, что исповедь от меня принял, что простил все прегрешения мои, грехи отпустил. А вот самому-то какая судьба светит?»

На удивление Алексею и впрямь после бани Хомяк подал ему чистую новую одежду и даже кафтан боярского покроя.

Принарядился Алексей, осмотрел себя, воскликнул: «Хоть в пир, хоть в мир, хоть в добрые люди!» Да всё, даже самое ближнее, для Алексея в эти часы было за пеленой тумана: «Что там повелит Ивашка Грозный?» Вспомнил, как конюшего и боярина Иван Петровича Фёдорова в царские одежды одели, царь Иван на коленях перед ним стоял, просил-кричал: «Порази меня булавой, государь-батюшка!» А потом велел Ваське Грязному и Федьке Басманову лишить «царя» жизни. «Поделом и мне. Любая смертушка будет в радость», — заключил горькие размышления Алексей и приободрился. И было к тому же, чем укрепить бодрость, потому как в предбаннике вместе с квасом стояла баклага хлебной водки. Как приложился к ней Басманов, так и ополовинил.

Вскоре же после бани Алексея повели к царю. На постой Ивану Грозному освободили от семьи лучший дом в селе. Царь Иван восседал за трапезой, когда ввели Басманова. Глянув на него, царь Иван понял, что Алексей хмелен, но пока в меру. Близ царя сидели его сын, царевич Иван, удалой и бесшабашный девятнадцатилетний молодец, Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов и Василий Грязной — первые советники и исполнители его воли. По другую сторону стола стояла свободная лавка. Царь показал на неё и повелел:

— Садись, боярин. Речь поведу с тобой.

Басманов сел, плечи расправил, голову поднял, готовый ко всему. Даже к тому, что выйдет из поварни сын его Федяша и подаст ему кубок с отравным зельем. Так Федяша подносил неделю назад кубок боярину Василию Матвееву. Угощал и приговаривал: «Сладкое зельице». Но этого не случилось: не подали кубок от имени государя. Он же спросил:

— Данилыч, ты догадываешься, зачем я тебя в бане приказал помыть, справу боярскую дал и хмельным велел угостить?

— Всякое на ум приходит. Да что с того, государь?

— Похвально, что равнодушен. Ан нет, я порушу твоё спокойствие сказанным. Как ты думаешь, что стало с твоим побратимом митрополитом Филиппом?

— Мрачные раздумья мучают, государь. Он ведь нарушил клятвенное целование, и я знаю, что бывает с клятвопреступниками.

— Твой ум цепок, но недалёк. Награждён твой побратим милостью царской безмерно. Господи, скажут ли потомки, как я был добр к недругам своим? Так вот, Данилыч, по доброте своей я дал митрополиту Филиппу волю и проводил его свободно в Соловецкую обитель. Пусть постоит там игуменом, сколько Бог пошлёт. — В лице Ивана Грозного не дрогнула ни одна чёрточка, но захмелевший Басманов не принял эту ложь с довернём. Сказал, однако:

— Земной поклон тебе от всех россиян за сию милость ь опальному митрополиту. — И Басманов встал, поклонился царю. Вновь сел. — Мне даже трудно поверить, что в сей час владыка Филипп где-то на пути в Соловецкую обитель. Нет, мне что-то не верится, государь. Ведь он же твой супротивник.

— Что с того, что он инако мыслит? Я хочу быть добрым к инакомыслящим. Только и всего. Тебе же в укор. Как это ты не веришь царю, ежели я сказал?

Хмель уже взял волю над норовом Алексея, напитал дерзостью, лишил всякого страха, покорности, раболепия. Видел он сидящего за столом разбойного атамана в окружении матерых злодеев. И захотелось Алексею накалить царя так, чтобы тот сгорел или лопнул от гнева. Но он ещё не всё узнал от царя, что хотелось узнать в последние предсмертные часы.

— Я бы поверил, государь, ежели бы ты миловал мою просьбу и показал благословение митрополита наказать славный город Новгород. Покажи, я поверю, что ты его отпустил с Богом. И ещё умоляю тебя прогнать от себя Федяшку Басманова, потому как он скоро вовсе катом обернётся и тебе должно его беречься. Как исполнишь мою просьбу, моё моление, так зашивай меня в медвежью шкуру и отдавай на потеху своим собачкам. Мало же тебе было потехи, как князя Никиту Серебряного отдал псам.

Сказанного Алексеем было достаточно, чтобы на губах Ивана Грозного выступила пена бешенства. Но сила воли у него была ещё могучей, он сдержал приступ ярости, при котором мог бы сам вырвать саблю и принялся бы по частям убивать плоть ненавистного отныне ворога. Он вытер губы, глотнул сыти — хмельного он никогда не пил — и довольно спокойно произнёс: