Четвертое сокровище

^{По другим классификациям число основных компонентов иероглифа может варьироваться от 8 (восемь графических элементов, входящие в иероглиф «вечность», «эйдзи хаппо») до 72. Горизонтальная черта выглядит простой в написании, однако на самом деле отработка ее гармоничного начертания очень трудна. Черта не должна быть ни строго горизонтальной, ни симметричной, ни слишком наклонной, ни слишком асимметричной. Тут очень важно качество кисти, используемой для каллиграфии (кисть входит в число «четырех сокровищ каллиграфа»). Для изготовления лучших кистей используется шерсть с груди китайских овец. Волоски ее очень прямые и служат долго, обладая при этом достаточной эластичностью, которая} позволяет контролировать толщину и направление линий. Хотя хороший каллиграф может написать красиво и плохой кистью, каллиграфические шедевры создаются только лучшими кистями.

^{Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн}

Пока Годзэн отрабатывал горизонтальную черту, наставник погрузился в размышления: как бы ему хотелось вернуться домой, в Киото, где двадцать три года назад он окончательно понял, что она больше не хочет иметь с ним дело. Она так и не объяснила, почему, но без нее ему незачем было оставаться в Америке. Конечно, и в Японии у него ничего не осталось: ни школы, где он мог бы преподавать, ни студентов, которых он мог бы обучать, ни семьи, — все это теперь не имело к нему никакого отношения. Но в Японии он по крайней мере был бы дома.

Хотя даже после того, как наставник поднял что добиваться ее бессмысленно, он все равно бродил по кварталам Сан-Франциско, стараясь оказаться возле ее дома на перекрестке Буш и Тейлор, на кругом склоне Ноб-Хилла. Не останавливаясь, проходил мимо ресторана «Тэмпура-Хаус» на Пауэлл-стрит, где она работала. Хотя и так не было надежды, что встреча с ним хоть как-то изменит ее решение. Или ее чувства.

Каждый раз после целого дня бесполезных шатаний он находил недорогой ресторанчик, где ел в одиночестве.

Тогда он преподавал каллиграфию в Центре японского искусства «Восточная бухта» — вольно организованном учебном заведении в Беркли. Центр располагался в старом доме на юге кампуса, в полуквартале от сумасшедшей Телеграф-авеню — последнего оплота хиппистской культуры 60-х. Еще живо было воспоминание, как он впервые вошел в этот центр. Тогда ему в глаза бросились хлипкие стулья, расставленные вокруг стола, испещренного ожогами курительных палочек. На столе в куче хаотично валялись самые разнообразные журналы — от «Экономиста» до «Мэд». Вся доска объявлений была заклеена рукописными листовками репетиторов японского, секций карате и айкидо^[3] и дзэнской службы по уходу за домашними животными.

Совершенно неожиданно многие из его студентов, занимавшиеся каллиграфией, научились писать вполне прилично, несмотря на бессистемный подход к делу, замешанный на энтузиазме. Именно это и отличало их от его учеников в Японии. Быть может, как раз строгость и сосредоточенность не позволяли его японским питомцам сделать стремительный рывок вперед. Или же его американские подопечные не боялись делать ошибки, и поэтому совершенствовались быстрее.

Вдалеке от Японии его собственный стиль каллиграфии постепенно становился более индивидуальным и менее традиционным. Более самоуглубленным, что ли. Скорее всего — из-за долгих ночей в одиночестве. Оставшись один, он вдруг обнаружил в себе печаль. Не депрессивную, ибо чувство было вполне комфортным. Печаль стала его постоянным спутником. Больше ему не приходилось есть в одиночестве.

За те два. года, что он занимался с маленькой группой одаренных и преданных учеников, в центре происходили многочисленные перемены. Уходили преподаватели, на их место набирались новые. Уходили и студенты, их сменяло все меньше учеников. Начнись трудности с зарплатой, регулярные занятия стали невозможны. Когда распад достиг апогея, он решил уйти на вольные хлеба — открыть свою собственную школу сёдо, «пути каллиграфии».

Он бы предпочел разместить эту школу в Сан-Франциско, лучше всего — в Японском квартале, но потенциальных учеников больше было в Беркли, где работало несколько дзэнских центров и других азиатских религиозных групп и художественных объединений. В тихом районе, в нескольких кварталах к западу от университетского городка он нашел дом, где можно было жить самому и вести занятия. Твердое желание нескольких его учеников продолжать каллиграфические студии, а также его учительские сбережения позволили ему приобрести этот дом.

Для регистрации новой школе нужно было дать имя. В голову абсолютно ничего не приходило — «дзэндзэн» по-японски^[4]. Ничего, ничего. Так и появилось имя для его школы, а сам он стал учителем Дзэндзэн.

— Видишь, — он указал на черту, только что проведенную Годзэном. — Даже незначительный нажим на кисть неприемлемо утолщает черту.

— Да, сэнсэй.

Сэнсэй Дзэндзэн проговаривал это Годзэну уже много раз. Но совершенствование не есть результат простого слушания, пусть даже многократного. Только практика и бесчисленные повторения одной и той же черты превращают ее в чистое ощущение, где нет места мысли.

— Попробуй еще раз, — посоветовал наставник Годзэну. — Попробуй не думать.

Годзэн обмакнул кисть в тушь и сосредоточенно посмотрел на бумагу.

Чистое ощущение и никакой мысли… а лучше бы — полное отсутствие чувств и мыслей. Какой художник может создать что-либо, красотой похожее на осенние листья? Или такое же трогательное, как старое умирающее дерево, расцветшее последним весенним цветком?

Мысли и эмоции только мешают творению искусства. Именно это он бы и сказал ей, если бы она позволила. Он посоветовал бы ей избавиться от кистей, туши, бумаги и тушечницы. Or последней — особенно. Выкинуть все это и обрести искусство в самой себе.

Тушечница… открытие себя… Он наконец-то понял, почему она решила с ним порвать…

Взрыв боли где-то за левым глазом сэнсэя был настолько силен, что наставник сглотнул и прижал руку к голове.

Хватаясь за воздух и слепо ощупывая пространство вокруг; он опрокинул низенький столик, за которым они работали. Тушь разлилась, кисти разлетелись, подставка легко покатилась по татами. Рисовал бумага проплыла по воздуху и плавно опустилась возле рухнувшего сэнсэя. Он застонал. Затем — ничего.

Если я перестану говорить

станет ли она слушать

Интерлюдия

Багряные листья,

Падают

Ноябрь 1975 года

Киото, Япония

Киити Симано, старший сэнсэй школы каллиграфии Дайдзэн, созерцал сад из своей мастерской. Осенний ветер сорвал ярко-красные листья с кленов и теперь разбрасывал по земле. Их случайные узоры на мхе были гармоничны и полнились живым ритмом. Так легко природе, так трудно художнику Разница, скорее всего, в том, что художник создает свои произведения мыслью и чувством. Природа же не действует ни тем, ни другим. Она лишь повинуется нескольким простым законам — тяготения, силы ветра, смены сезонов, — комбинируя их бесконечно.