Четыре пера
Шрифт:
Дюрранс бережно, будто священный сосуд, взял в руки инструмент.
— Вы играли на ней? Может, увертюру Мелузины?
— Вы помните? — засмеялась она. — Да, играла, но только в последнее время. Я долго не прикасалась к скрипке, она говорила мне о столь многих вещах, которые хотелось забыть.
Она произнесла эти слова, как и все остальные, без всяких колебаний, не опуская глаз.
На следующий день Дюрранс перевез из Ратмаллана свой багаж и прогостил на ферме неделю. Но ни он, ни Этни не упоминали Гарри Фивершема, хотя проводили почти все время в обществе друг друга. Состояние Дермода Юстаса оказалось даже хуже, чем Дюрранс ожидал по описанию миссис Адер.
Его речь стала односложной, он высох, одежда висела мешком, и даже гнев куда-то испарился из глаз. Он стал домоседом
Дюрранс и Этни проводили много времени вместе. Днем в любую погоду они гуляли по холмам, и она, раскрасневшись, с горящими глазами показывала ему свою землю, требуя от него восхищения. Вечерами она брала скрипку, и, как раньше, отворачивалась и заставляла струны говорить. Дюрранс наблюдал за движениями ее руки, отрешенностью на лице и прикидывал свои шансы. В отличие от лейтенанта Сатча, он не думал, что преуспеет. Тень Гарри Фивершема могла их разделить. Кроме того, он знал, что Этни легче других женщин может переносить бедность, он уже видел тому подтверждения.
Лишившись Леннон-хауса и земель, Этни все равно находилась среди своих. Люди по-прежнему с нетерпением ждали ее визитов, она оставалась здешней принцессой. С другой стороны, ей явно доставляла удовольствие его компания, и она заставляла его рассказывать о трехлетней службе в Египте. Ни одна деталь не казалась ей незначительной, и когда он говорил, ее глаза и улыбка все время ободряли. Дюрранс не понимал, чего она добивается. Возможно, никто бы не понял, если бы не знал, что произошло между Гарри Фивершемом и Этни. Дюрранс имел мужественный вид, и Этни хотела убедиться, что в нем живет столь же мужественный дух. Он был для нее потайным фонарем: возможно, внутри бушевало пламя, а может, там были лишь тьма и пустота, и она старалась отодвинуть заслонку, чтобы узнать наверняка.
В последний день она снова завела разговор о Египте. Они сидели на краю потока чистой черной воды, быстро сбегавшего с уступа на уступ через глубокие озерца в миниатюрное скалистое ущелье.
— Однажды я четыре дня ехал среди миражей, — сказал он. — Гладкие, как зеркало лагуны, окаймленные туманными деревьями — можно было завести верблюда почти по колено, прежде чем они растают и под ногами засверкает песок. Совершенно немыслимое сияние. Каждый камень танцует и дрожит как гелиограф, и ты видишь — да, видишь, — как по пустыне движется волна жара высотой по грудь, быстрая, как этот поток, только прозрачная. И так до тех пор, пока солнце не опустится до уровня глаз! Представьте, какие ночи за этим следуют — полнейшая тишина, прохладный ветер дует от горизонта до горизонта, а постель расстелена под звездным куполом. О, — воскликнул он, глубоко вздохнув, — эта страна завладевает тобой. Она — как Южный крест, на первый взгляд — четыре переоцененных звезды, но через неделю ты уже ищешь их и скучаешь, возвращаясь на север. — Он вдруг приподнялся и повернулся к Этни. — Знаете, я никогда не чувствую одиночества среди этих пустынных просторов. Напротив, я ощущаю близость к важным для меня вещам, и людям тоже.
Ее глаза сияли, губы улыбались. Он придвинулся ближе, и сел на траву, подобрав под себя ноги и опираясь на руку.
— Иногда я представлял вас там. Вам бы понравилось все, от подъема до рассвета, в темноте, до лагерного костра в ночи. Вы были бы там как дома. Так я думал, лежа ночами без сна и размышляя о том, что сталось с моими друзьями.
— И вы возвращаетесь туда? — спросила она.
Дюрранс ответил не сразу. Вокруг них ревел поток. Когда он заговорил, глядя на воду, в голосе не осталось и следа энтузиазма.
— В Вади-Хальфу. На два года. Предположительно.
Этни опустилась на колени рядом с ним.
— Я буду скучать, — сказала она.
Она сидела позади него, и между ними снова наступило молчание.
— О чем вы думаете?
— Что вам необязательно скучать, — сказал он и почувствовал, что она отстранилась. — Мое назначение
в Вади-Хальфу... я могу сократить его срок. Может, могу даже избежать его. У меня еще осталась половина отпуска.Она не ответила и не пошевелилась. Надежды Дюрранса пошатнулись — он знал, что неподвижность Этни выражает страдание так же ясно, как крик боли. Он повернулся к ней. Она подняла голову, губы ее улыбались, но в глазах застыла тревога. Дюрранс был обычным мужчиной и первым делом задумался, нет ли какого-то препятствия, не позволяющего ей дать согласие.
— Есть еще ваш отец, — сказал он.
— Да, еще и отец. Я не могу его оставить.
— Вам и не нужно, — поспешно сказал Дюрранс. — Эта сложность вполне преодолима. По правде говоря, я сейчас думал вовсе не о нем.
— Я тоже, — ответила она.
Дюрранс отвернулся и некоторое время смотрел на скалы и покрытую рябью воду внизу. В конце концов тень Гарри Фивершема все же встала между ними.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не из тех, кто чувствует вполсилы. Вы нелегко отдаете свое сердце и забываете с трудом.
— Я помню достаточно, — тихо ответила она, — чтобы ваши слова причинили мне боль. Возможно, когда-нибудь я смогу расказать, что произошло на том балу три года назад, и вы лучше поймете, почему я опечалена. Сейчас я могу сказать только, что боюсь, я стала причиной гибели другого человека. Я не говорю, что я в ней повинна. Но если бы он не знал меня, его карьера, возможно, не оборвалась бы так внезапно. Не уверена, но боюсь, что это так. Я спрашивала, так ли это, и получила отрицательный ответ, но думаю, он был продиктован лишь великодушием. И страх не исчезает. Он очень мучает меня, ночами я лежу без сна. И вот приходите вы, кого я так ценю, и говорите: «Не желаете ли испортить и мою карьеру?» Но я этого не сделаю!
И снова он ответил:
— В этом нет необходимости. Вади-Хальфа — не единственное место на свете, где военный может найти себе применение.
В его голосе снова зазвучала надежда: он внимательно слушал ее слова, но рассматривал их сквозь призму своих желаний. Она не сказала, что мысли о нем ограничиваются дружбой, значит, ему и не нужно так думать. Женщины склонны к скромности в речах и намекам, по крайней мере, лучшие из них. Мужчина может лишь заметить, что они чуть подчеркнули какие-то слова своим тоном, и все равно не понять их значение, рассуждал он. Тонкая деликатность присуща женщинам от природы.
Дюрранс уже почти видел себя женихом. «Кого я так ценю», «Я буду скучать» — эти фразы нельзя истолковать двояко. Требуя подтверждения того, что у нее есть истинные друзья, разве не имела она в виду их присутствие рядом? Но эти рассуждения доказывали лишь, как глубоко он заблуждался, ибо эта девушка обычно говорила именно то, что думает. Более того, в данном случае она особенно тщательно выбирала слова.
— Вы правы, — сказала она. — Но сможет ли этот военный найти себе дело столь же подходящее? Прошу, дослушайте меня. Я так радовалась вашим рассказам о службе и путешествиях, и еще больше тому, с каким удовольствием вы говорили о них. Мне казалось, что вы нашли свой путь, а это удается так редко, чрезвычайно редко! А теперь вы хотите все разрушить.
Дюрранс резко повернулся к ней. Он забросил рассуждения и страстно воскликнул:
— Я создан для вас, Этни! Вот мой истинный путь, и я верю, что вы созданы для меня. Признаюсь, одно время я думал, что проведу свою жизнь на Востоке, и это меня вполне удовлетворяло. Но я приучил себя довольствоваться этим, поскольку считал, что вы замужем.
Этни чуть заметно вздрогнула, и он осознал, что говорит слишком громко, почти грубо.
— Я сделал вам больно? — продолжил он. — Простите меня. Но позвольте рассказать всю правду, я хочу, чтобы вы знали всё. Я говорю сейчас, что люблю вас. Но то же я мог бы сказать и пять лет назад. Пять лет назад ваш отец арестовал меня на пароме через Лох-Суилли, потому что я не хотел останавливаться у незнакомого человека по дороге в Леттеркенни. Пять лет назад я впервые увидел вас, услышал вашу скрипку. Я помню, как вы сидели спиной ко мне, помню свет, игравший в ваших волосах. Я видел лишь ресницы и румянец на ваших щеках. Я помню движения вашей руки... Этни, дорогая, вы созданы для меня, а я — для вас.