Четыре пера
Шрифт:
— Вот знак для Мусы Федила.
Он протянул он палку своему собеседнику.
Негр взял ее, снял со спины бурдюк для воды, наполнил из колодца и повесил на плечо, затем поднял с земли копья и щит. Абу Фатма наблюдал, как он с трудом поднимается по склону осыпающегося песка и исчезает за барханом. Тогда он поспешно поднялся. Когда Гарри Фивершем отправился из Обака шесть дней назад, чтобы пересечь пятьдесят восемь миль голой пустыни до самого Нила, этот ослик нес его запасы воды и еды.
Абу Фатма отвел осла под деревья, привязал к стволу и осмотрел шкуру. На левом плече имелся крошечный разрез, аккуратно сшитый тонкой нитью. Он распорол
«Дома, бывшие раньше Бербером, разрушены, и строится новый город с широкими улицами. Не осталось никаких признаков, по которым можно отличить дом Юсуфа от развалин сотен других домов, и сам Юсуф больше не торгует солью на базаре. Но жди меня еще неделю».
Арабом из Бишарина, написавшим письмо, был Гарри Фивершем. Надев залатанный халат дервиша и превратив волосы в подобие водорослей, он приступил к поискам Юсуфа среди широких улиц нового Бербера. К югу, отделенный милей пустыни, лежал старый город, где Абу Фатма провел ночь и спрятал письма — лабиринт узких улочек с развалинами домов. Фасады обрушились, крыши снесло, остались лишь голые внутренние стены, и каждый двор отличался от другого лишь степенью разрушения. Под стенами уже появились лисьи норы.
Ночью Гарри впустую скитался среди этих развалин. Он рассчитывал, что проведет в Бербере одну ночь, пробравшись сквозь ворота на закате, и до рассвета отправится в Обак. И вот теперь он должен уверенно шагать в толпе, будто человек, спешащий по делу, страшась момента, когда кто-нибудь заговорит с ним, и прислушиваясь, не прозвучит ли где имя Юсуфа. Временами его посещало отчаяние и неотступно преследовал страх. Но в то же время его охватило какое-то сумасшествие, безумие отчаяния — не менее фанатичное, чем религия тех, среди кого он шел, вера в то, что с ним сейчас не может ничего произойти. Что в самом устройстве Вселенной не может существовать столь колоссальная несправедливость: возложить ношу на человека, наименее для нее подходящего, и бездушно погубить его за попытку ее нести.
Страх взял его в тиски три дня назад, когда он оставил Абу Фатму у колодцев и, перевалив через гребень холма, впервые увидел песок, простирающийся до темно-коричневых стен города, и тенистую листву финиковых пальм на берегу Нила за ними. Внутри этих стен было полно дервишей. Поверить, что его не раскроют в течение часа, было чистым безумием. Следовало ли вообще пытаться? Чем дольше он стоял, тем настойчивее бился в голове вопрос. Низкие глинобитные стены становились странно-зловещими, приветливая зелень пальм после многих дней песка, солнца и камней была ироничным приглашением умереть. Он задумался, не сделал ли уже достаточно для своей чести, подойдя столь близко.
Жгло солнце, сила утекала из него, будто кровь из раны. «Если нас поймают, — думал Гарри, — а нас поймают... совершенно точно поймают!» Он уже видел, как его окружают фанатичные лица... Отсекают ли сейчас руки?.. Он огляделся, дрожа посреди ужасной жары, и бесконечное одиночество этого места обрушилось на него так, что затряслись колени. Он кинулся бежать и в панике несся по пустыне, пока не захрипел, почти беззвучно.
Однако он пробежал всего несколько ярдов. Неужели четыре года ожидания прошли впустую? Он учил язык, жил на базарах, и все зря? Он все тот же трус, что подавал в отставку?
Спокойная уверенность, с которой он раскрыл свой план лейтенанту Сатчу за столом гриль-зала «Критериона» — лишь тщеславие человека, обманывающего самого себя? А Этни?Он упал на землю и лежал, неприметная коричневая точка на песке, неровность среди огромного пространства. Закрыв глаза, чтобы не видеть всего этого, он представил лицо Этни. Через мгновение он вернулся в Донегол. Сквозь открытую дверь холла шептала летняя ночь, в соседней комнате танцевали. Он увидел перья, опускающиеся на пол, беспокойство на лице Этни. Если он справится с сегодняшним делом и с еще более трудными делами, ждущими впереди, возможно, однажды он увидит, как беспокойство покинуло ее лицо. Он снова услышал: «Я уверена, что мы обязательно встретимся... после». К заходу солнца он поднялся, дошел до Бербера и миновал ворота.
Глава одиннадцатая
Месяцем позже Дюрранс прибыл в Лондон и обнаружил, что в клубе его ждет письмо от Этни. В нем говорилось лишь то, что она гостит у миссис Адер и будет рада, если он найдет время зайти, но бумагу и конверт окаймляла черная траурная рамка. На следующий день Дюрранс явился на Хилл-стрит и застал Этни одну.
— Я не писала вам в Вади-Хальфу, — сразу же пояснила она, — поскольку думала, что вы отправитесь домой раньше, чем дойдёт моё письмо. Отец умер в прошлом месяце, ближе к концу мая.
— Получив ваше письмо, я боялся услышать именно эту весть, — ответил он. — Я очень сожалею. Должно быть, вы по нему скучаете.
— Больше, чем могу выразить, — тихо, с глубоким чувством, сказала Этни. — Он скончался ранним утром. Думаю, я сумею рассказать как, если хотите.
И она поведала Дюррансу о том, какова была смерть Дермода, о том, что простуда стала лишь поводом для его ухода, а не причиной, его убила не болезнь — он просто медленно истаял.
История, которую рассказывала Этни, звучала необычно — похоже, перед самым концом к Дермоду хотя бы отчасти вернулась прежняя властная сила духа.
— Мы знали, что он умирает. И он тоже это понимал. А в семь вечера, перед смертью, — она на мгновение запнулась и продолжила: — после того как отец немного поговорил со мной, он позвал свою собаку. Она тут же прыгнула на кровать, хотя голос его звучал не громче шёпота. Собака прижалась к нему мордой и скулила под его руками. А потом отец приказал мне оставить его и собаку вдвоём. Я должна была затворить дверь, собака даст знать, когда открыть снова. Я подчинилась отцу и до часу ночи ждала под дверью. Потом по дому внезапно разнёсся громкий вой.
Этни ненадолго остановилась. Эта пауза стала единственным проявлением горя, которое она себе позволила. В следующую минуту она продолжила рассказ — просто, без жеманства и притворной печали.
— Так мучительно было ждать за дверью, пока угасал вечер и наступала ночь. Длинная, последняя ночь перед концом. В его комнате не было лампы. Я представляла отца там, за этой тонкой перегородкой, тихо и безмолвно лежащим на огромной кровати с балдахином, с лицом в сторону угасающего за холмами света. Представляла погружающуюся в темноту комнату, медленно и торжественно гаснущие окна, собаку рядом с ним — и больше никого, до самого конца. Отец сам решил так уйти, но для меня это оказалось довольно тяжело.