Четыре пера

У них было нечто общее, как заметил Сатч при встрече — внезапно оборвавшаяся многообещающая карьера. Один был стар, второй сравнительно молод, и младшему было чрезвычайно интересно узнать, как старший сумел прожить эти бесцельные и бесплодные годы в одиночестве. Та же одинокая жизнь ожидала и Дюрранса, и он жаждал узнать, как можно ее облегчить, какие маленькие радости можно найти, как лучше справиться.

— Вы не поселились у моря, — сказал он наконец, когда они стояли у двери, завершив обход сада.

— Да, я не решился, — ответил Сатч, и Дюрранс сочувственно и понимающе кивнул.

— Я понимаю. Вы его слишком любили и каждую секунду видели бы, чего лишились.

Они вошли в дом. Дюрранс так и не упомянул, зачем приехал. Они вместе поужинали и сидели за бутылкой вина. Дюрранс молчал. Пришлось лейтенанту Сатчу самому вернуться в беседе к Гарри Фивершему. В его голове весь день зрела мысль и, поскольку Дюрранс не вел разговор к тому, чтобы ее высказать, он заговорил сам.

— Гарри Фивершем должен вернуться в Англию. Он сделал предостаточно, чтобы восстановить свою честь.

Возвращение Гарри должно смущать Дюрранса, и, зная это, Сатч неловко выпалил эти слова, однако, к его удивлению, полковник сразу же ответил:

— Я ждал, когда вы это скажете. Я хотел, чтобы вы сами, без подсказки с моей стороны, поняли, что Гарри должен вернуться. За этим я и приехал.

Лейтенанту Сатчу стало намного легче. Он был готов к возражениям, в лучшем случае ожидал только неохотного молчаливого согласия, и от такого облегчения он снова заговорил:

— Его возвращение не побеспокоит вас или вашу жену, раз мисс Юстас его забыла.

Дюрранс покачал головой.

— Она его не забыла.

— Но она хранила молчание даже после того, как Уиллоби привез перо обратно. Вы сказали мне сегодня. Она не сказала вам ни слова. Она запретила Уиллоби говорить вам.

— Она очень честная, очень верная, — ответил Дюрранс. — Она обручилась со мной, и ничто в мире, ни обещания счастья, ни мысли о Гарри не заставят ее нарушить слово. Я знаю ее. Но я также знаю, что она обручилась со мной лишь из жалости, потому что я слеп. Я знаю, что она не забыла Гарри.

Лейтенант Сатч откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Он мог смеяться открыто. Его не интересовали никакие подробности, он не сомневался в словах Дюрранса. Он поразился, что Гарри Фивершем, несмотря на свой позор и долгое отсутствие, Гарри Фивершем, его любимец, по-прежнему любим этой девушкой. Несомненно, она очень честная и верная. Сатч на мгновение наделил ее всеми хорошими качествами, присущими человеку. Чем благороднее она выглядела, тем больше он гордился, что Гарри Фивершем остался в ее сердце. Лейтенант Сатч мог этому только порадоваться. В конце концов, это неудивительно, подумал он. Для того, кто по-настоящему знает Гарри Фивершема, не было ничего удивительного в преданности девушки, это был лишь повод для радости. Конечно же, Дюрранс должен уйти с пути, но тогда он никогда не должен пересекаться с Гарри Фивершемом. Сатч был жесток с той совершенной жестокостью, на которую способна только любовь.

— Вы очень рады этому, — сказал Дюрранс тихо. — Очень рады, что Этни его не забыла. Мне немного тяжело, возможно, потому что немного осталось. Было бы не так тяжело, если бы два года назад вы сказали мне всю правду, когда я спрашивал об этом тем летним вечером во дворе клуба.

Лейтенанта Сатча охватило раскаяние. Мягкость, с которой говорил Дюрранс, усталость в его голосе заставили его почувствовать жестокость собственной радости и гордости. Ведь Дюрранс был прав. Если бы Сатч нарушил слово, если бы рассказал историю Фивершема в тот вечер в клубе, Дюрранс был бы избавлен от многих страданий.

— Я не мог! — воскликнул он. — Я обещал Гарри самым торжественным образом, что никому не скажу, пока он не вернется сам. Я испытывал огромное искушение сказать вам, но дал слово. Даже если бы Гарри никогда не вернулся, если бы я точно знал, что он мертв, даже тогда я мог сказать только его отцу, и даже отцу не все, что можно было бы сказать от его имени.

Он отодвинул кресло и подошел к окну.

— Здесь жарко. Вы не возражаете?

И не дожидаясь ответа поднял раму. Некоторое время он молча стоял у открытого окна, в сомнениях. Дюрранс очевидно не знал о четвертом пере из веера Этни, не слышал разговора в ресторане «Критерион». Гарри произнес тогда слова, которые, по справедливости, Дюрранс должен сейчас услышать. Раскаяние и жалость побуждали Сатча повторить их, а любовь к Гарри — молчать. Он мог бы снова сослаться на то, что Гарри велел ему молчать, но это стало бы лишь отговоркой и ничем более. Он точно знал, что будь Гарри здесь, он сам повторил бы эти слова, и знал, какой вред уже причинило молчание. В конце концов он поборол свою любовь и вернулся к столу.

— Есть кое-что, о чем вам следует знать, — сказал он. — Когда Гарри уезжал восстанавливать свою честь, он не надеялся и даже не желал, чтобы мисс Юстас его ждала. Это она побудила его, но сама того не знала. Он не хотел, чтобы она знала. Он никоим образом не претендовал на нее и даже не имел надежды, что она когда-нибудь станет его другом — по крайней мере, в этой жизни. Уезжая из Рамелтона, он думал, что разлучился с ней до конца дней. Будет справедливо, если вы это узнаете. Вы сказали, мисс Юстас не из тех женщин, кто берет назад данное слово. Что ж, я говорил вам тогда в клубе и повторю сейчас: если вы женитесь на мисс Юстас, то не предадите дружбу.

Лейтенант Сатч был рад закончить такую трудную для него речь. Каким бы ни был ответ, он знал, что поступает правильно, и знал, что промолчав, страдал бы от раскаяния до конца жизни. Тем не менее, он с тревогой ждал ответа.

— Вы очень добры, что рассказали мне об этом, — сказал Дюрранс, тепло улыбнувшись лейтенанту. — Я догадываюсь, чего стоили вам слова. Но вы не причинили вреда Гарри Фивершему, сказав их. Как я уже говорил, Этни не забыла его, а у меня есть принципы. Брак между мной и любой женщиной, тем более Этни, возможен, только если с обеих сторон есть нечто большее, чем дружба. Гарри должен вернуться в Англию. Вернуться к Этни. Вы должны поехать в Египет и сделать все возможное, чтобы вернуть его.

Сатч ощутил облегчение. Он поступил по совести, и все же не оказал Гарри Фивершему дурную услугу.

— Я начну завтра, — сказал он. — Гарри все еще в Судане?

— Конечно.

— Почему конечно? — спросил Сатч. — Уиллоби снял обвинение; Каслтон мертв — его убили при Томаи; а Тренч, как я знаю, потому что следил за карьерой этих троих, Тренч — узник Умдурмана.

— Как и Гарри Фивершем.

Сатч уставился на своего гостя. На мгновение он ничего не понял: удар был слишком внезапный и резкий. Потом отказался поверить. Затем осознал всю глупость этого отказа. Он опустился в кресло напротив Дюрранса, не в силах говорить. Молчание продлилось долго.

— Что мне делать? — спросил он наконец.

— Я все обдумал, — ответил Дюрранс. — Вы должны поехать в Суакин. Я дам вам письмо к Уиллоби, вице-губернатору, и еще одно к знакомому торговцу-греку, у которого вы сможете взять столько денег, сколько потребуется.

— Это так благородно с вашей стороны, Дюрранс, — перебил его Сатч и, позабыв, что перед ним слепой, протянул ему руку. — Я не взял бы и пенни, если бы мог, но я беден. Клянусь своей душой, это очень благородно.

— Просто послушайте меня, прошу вас, — ответил Дюрранс.