Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
— Монахам и монахиням, — ответил мне лектор, — не будет ничего оставлено; они будут переселены на свободные земли в Сибирь.
— А вдруг они не захотят оставлять родные места и близких людей?
— Тогда пусть живут чем хотят.
— Пусть так. Теперь возьмем земли помещиков, ставших тоже равноправными гражданами свободной России. Вы говорили, что эти земли особенно лакомый кусок для граждан из крестьян. Я тоже понимаю, что, отнявши эти земли, можно было бы увеличить наделы тех, кто, по вашим словам, обрабатывает землю «собственными руками», если бы частные землевладельцы сами их не обрабатывали и другим не давали. Но посмотрите кругом себя, поездите по земледельческой части Европейской России от Архангельской губернии до Крыма и от немецкой границы до Урала, и вы нигде не найдете такого случая. Вся годная для разработки частновладельческая земля обработана, а на лугах везде косится трава. Вся степь тоже целиком распахана чьими-то руками. И мы знаем, что это —
— Их тоже, как и монахов, придется выселить в Сибирь на свободные земли, — так же решительно ответил он.
— Но ведь это же будет что-то вроде изгнания мавров из Испании, — возразил я. — Где же тут гражданская свобода! И последствия такой земельной политики, боюсь, будут такие же печальные, как и для Испании, потерявшей на много веков всю свою первоначальную материальную и умственную культуру.
— Я думаю, как и вы, — заметил мне один из наших собеседников, — что изгонять всех в Сибирь нельзя. Но относительно того, что от отнятия помещичьих земель не будет прирезки окружающим крестьянам, я не согласен с вами. Она будет. Крупные помещики обрабатывают землю машинами, где один рабочий в день наработает за семерых земельных крестьян. При равномерном распределении земель тут будет прирезка и малоземельным.
— Но в таком случае вы уничтожаете раз навсегда применение машин к земледелию?
— Машины будут покупаться целыми обществами. Один год первая очередь на машину будет принадлежат одному, другой год — другому, а остальные совладельцы будут получать дальнейшие очереди.
— Вот и видно, что вы не земледелец, — сказал ему присутствовавший крестьянин. — У нас в общине попытки применения общественных машин не прививаются не от одной нашей глупости. Возьмем хоть конные грабли. Все мы ждем одновременно хоть двух-трех ясных часов, чтобы убрать сено, и дрожим пред каждой тучей. Пока один будет грести конными граблями, никто не будет ждать очереди, а все побегут работать в поте лица, чем попало. Так общественные грабли и будут оставаться каждый год за одним владельцем, а потом лежать целый год даром. То же и с остальными машинами. Другое дело у крупного землевладельца или когда не земля будет разделена на наделы, как-у нас теперь, а сами плоды земли после сбора будут делиться между всеми участниками. Тогда будет все равно, с какого места начать косить и каким кончить.
— Но тогда мы придем уже к коммунизму, — ответил я, — а коммунизм возможно осуществить только при предварительной социализации жилищ, т. е. начать с отобрания крестьянских изб в общее владение, на что ни один современный крестьянин не согласится, так как в глубине души он — частный собственник.
Без социализаиии жилищ, которая одна может сделать крестьянина пролетарием, т. е. человеком, которому все равно, где ни жить, ни общего уравнения земель по эквивалентам, ни общего пользования ими достигнуть невозможно. Тут возможна только такая полусобственническая община, какая у нас теперь есть.
— А она мешает, — заметил крестьянин, — не только применению машин, но и всякому усовершенствованию обработки. Например, я узнал года четыре назад, что в земстве продают для посевов крупное ржаное зерно высокого качества. Купил и посеял на своей полоске. Смотрю: выросло, как у всех других. Только тут и догадался, что ведь цветочную пыльцу разносит ветер. Мою, усовершенствованную, унесло на чужие полоски, а на мою нанесло плохой от них. Точно так же сколько раз я освобождал свою полоску от василька и ромашки, а они на ней и теперь везде растут, как у соседей. А выделиться к одному месту не дают односельчане, указывают самые худшие места.
Так продолжался наш частный послелекционный разговор, хотя по окончании лекции мы все похлопали оратору, не желая его сбивать и конфузить. Мы тут же перебрали и все остальные указанные им для крестьян приманки.
Оказалось, что удельные и казенные земли Европейской России почти везде, где они удобны для разработки, разработаны чьими-то руками; что болота, тундры, солончаки и пески делить бесполезно; что казенные и частные леса не только не надо делить для быстрого использования, а надо отдать под государственную опеку, так как их в большинстве губерний слишком мало, и что вообще девиз «Земля и воля» имел реальный смысл лишь в пятидесятые годы XIX века, когда он возник, т. е. пока он обозначал всем понятную вещь: освобождение крестьян от крепостной зависимости с наделом обрабатываемой ими земли. А теперь для надельных крестьян он является лишь миражем, так как переселить насильственно в Сибирь всех, кто до сих пор обрабатывал ежегодно и притом целиком в Европейской России все удобные монастырские, церковные, частновладельческие, удельные и казенные земли, фактически невозможно и не гражданственно,
так что «Земля и воля» теперь не общекрестьянский, а исключительно батрацкий и мелкоарендаторский девиз. Только к этой части населения и можно с ним обращаться без обмана, да и то с оговоркой, что это мало облегчит их материально, так как все, что теперь землевладелец или откладывает в капитал, т. е. несет в банк, или употребляет на улучшение хозяйства, пришлось бы отдавать податями, поступающими государству на те же эволюционные функции, на которые работал и отложенный землевладельцами капитал. Иначе остановилось бы всякое культурное развитие страны. Да кроме того, и батраки не возьмут одной земли, без материального обеспечения им возможности продуктивно работать на ней. Недавно моя сестра говорила с одним из них, и вот его ответ: «Я взял бы ту часть помещичьей земли, которую мне дали бы ваши партии, только с условием, чтобы они же построили мне на ней и избу, и скотный двор, и амбар, и овин, и сеновал и дали бы мне корову, и лошадь, и телегу, и плуг, и сбрую, и все, что необходимо для хозяйства. А если предложат без этого, так я предпочту, как сейчас, работать и жить у помещика». Таково справедливое мнение батрака. Ну а сколько десятков или даже сотен миллиардов денег, целую их гору, надо раздобыть, чтобы устроить все это миллиону батраков, когда в государственном казначействе нет ничего, кроме многих миллиардов долгов? Ведь понимаете же вы, что при таких условиях Учредительному собранию будет немыслимо осуществить предложенную вами передачу права владения землей исключительно трудящимся на ней даже и через двадцать лет?Я привел здесь разговор исключительно для характеристики того, как мало выяснили себе наши современные митинговые и листовочные ораторы и писатели брошюр для полуграмотного еще деревенского населения то, что они проповедуют так красноречиво.
Многие из тех, с кем я говорил после революции, смотрят, например, на земельную социализацию как на простое сохранение и насильственное распространение на всех земледельцев уже почти распавшейся фактически среднерусской крестьянской об-шины, создавшейся при крепостном праве, с прибавкой к ней обязательного передела земли только внутри общины, через каждые двенадцать лет, т. е. когда закончатся четыре трехпольных севооборота или три четырехпольных. Таким образом увековечиваются несовершенство и непроизводительность обоих хозяйств. Но перейти к более интенсивному хозяйству, особенно с применением минеральных удобрений, значило бы еще более затруднить периодические всеобщие переделы и свести общинное владение на его современную фикцию.
Кроме того, наряду с аграрным вопросом у нас теперь решен и женский, в смысле полного уравнения обоих полов и, конечно, не в смысле одних избирательных прав, но и всех имущественных.
Все общинники-интеллигенты, с кем я ни говорил, согласны, что наделами должны пользоваться и женщины, достигшие совершеннолетия, или, как требуют некоторые, даже 16 лет, когда они уже могут работать «своими руками» и получают право выходить замуж.
Но ведь с признанием за всеми женщинами права на земельный надел, при невозможности удвоить поверхность земного шара, придется каждый личный надел уменьшать вдвое против того, какой есть теперь.
И что же тогда выйдет?
Положим, в будущем году все земли будут разделены в каждой волости поровну, каждый неженатый гражданин и незамужняя гражданка получат по половинному наделу. А всякий знает, что деревенские барышни редко влюбляются в кавалеров из своей деревни, которых помнят бегавшими с ними по лужам без штанов, и идеализируют своих более поздних знакомых из отдаленных деревень; да и кавалеры склонны к тому же. Большинство деревенских браков происходит поэтому с переселением невесты за несколько верст.
И вот выходит несообразность. Греческий философ Платон думал много веков назад, что мужчина и женщина — это две половинки человека, соединяющиеся в семейной жизни в одно целое. Но как они при этом соединят и половинки своих земельных наделов из более или менее отдаленных деревень, когда до нового передела останется еще 11 лет? На этот вопрос, возникший у меня тотчас же после объявления женской равноправности, один из моих друзей, общинник-теоретик, ответил так: надел невесты остается в семье ее родителей до нового передела. Родители должны его обрабатывать сами, а выручку с него отдавать ей.
— Ноу родителей, — возражал я ему, — и своего дела много, и работать на ушедшую в чужую семью дочь у них нет особого интереса. Она — отрезанный ломоть, по выражению самих крестьян. Рассчитывать на то, что одновременно выйдет другая девушка в противоположном направлении или несколько других поменяются в круговом порядке, нет оснований.
По простому расчету выходит, что если не запрещать кому бы то ни было из общинников-земледельцев жениться или выходить замуж до кануна передельных годов, т. е. ждать по 12 лет, что явно невозможно, то каждой брачной паре придется ждать на половинном наделе в среднем 6 лет (половине более этого, вплоть до 12 лет, и половине менее) как раз в тот первый период самостоятельной жизни, когда им особенно нужен полный надел для устройства самостоятельного хозяйства.