Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
Сплю теперь довольно спокойно, когда день прошел без треволнений, а года два назад почти совсем не спал от постоянного звона в ушах и плохого состояния нервов. Чай пью два раза в день, а обед свой редко съедаю даже до половины, потому что совсем потерял аппетит. Остаток обеда отношу на следующий день на прогулке воробьям, которые ко мне слетаются уже на дороге целой стаей. Только их обижают голуби, которые тоже спешат на пир, и их приходится отгонять, чтоб воробьи не остались голодными. На прогулках я прежде занимался огородничеством и цветоводством в крошечном садике, но в последние годы земляные работы оказались не по моим силам, и я сдал свою грядку своему товарищу по прогулкам, который очень любит этим заниматься и выплачивает мне «арендную плату» огурцами, редиской, а иногда и дыней[46]. Шток-розы у нас почти не хуже Верочкиных, только цветут очень поздно — к самой осени. Обязательных работ здесь нет и никогда не было, но в первое время после суда было несколько лет такого полного одиночества (тогда я был в другом месте)[47], что я почти разучился говорить и не узнавал своего собственного голоса.
В прошлом письме я уже говорил вам, что всякий раз, когда мне позволяли место и обстоятельства, на свободе или в заключении я возвращался к своему любимому предмету, о котором вы помните, — естественным и математическим наукам. Я думал, да и теперь думаю, что естественные науки не только разъяснят нам все тайны окружающей нас природы, облегчат труд человека и сделают его существование легким и счастливым, но в конце концов дадут ответ и на те тревожные вопросы, которые так хорошо выражены в одном из стихотворений Гейне:
Кто объяснит нам, что — тайна от века,
В чем состоит существо человека,
Как он приходит, куда он идет,
Кто там, вверху, над звездами живет?
Оттого-то в первые годы сознательной жизни я бросался от одной естественной науки к другой и снова возвращался к первой. Мне всегда казалось, что наиболее интересное заключается именно в том, с чем я еще не успел ознакомиться, и для меня, всегда было настоящим праздником, когда приходилось преодолеть какую-нибудь трудность. Вот и сейчас, например, я вспомнил с улыбкой об одном минувшем вечере, когда, занимаясь вместе с товарищем математикой[48], я в первый раз постиг один трудный символ, называемый знаком интеграла и наводивший на меня до тех пор суеверный трепет. Поняв, в чем дело, и написав этот крючок (т) в первый раз со смыслом в свою тетрадку, я был в таком восторге, что схватил товарища за руки, и мы оба вертелись, как сумасшедшие, по комнате. Мы даже записали год и число этого памятного дня — но, конечно, все это после затерялось. Вот эта-то вера в естественно-математические науки и некоторый запас знаний, который я мог разрабатывать, когда остался один, без книг и внешних впечатлений, и поддержали меня в трудные годы жизни, позволяя уноситься мыслью далеко от всего окружающего и даже забывать о своем собственном существовании. Я пишу вам это, потому что знаю, что все касающееся моей внутренней жизни после разлуки с вами, все мои радости и страдания будут вам близки и интересны. Теперь, как я уже говорил вам, я могу пользоваться некоторыми из самых современных научных сочинений, не только русских, но и иностранных. По-прежнему я интересуюсь всем новым в естественных науках: и новыми элементарными телами, вроде аргона и гелия, и каналами на Марсе, и рентгеновыми лучами, и даже новыми математическими теориями о многомерных пространствах.
Все интересное я выписываю в тетради, но, несмотря на это, уже давно перестал перебрасываться от одной науки к другой и в последние пять-шесть лет совсем специализировался на учении о строении вещества, которое, по-моему, лежит в основе всех остальных наук о природе. Вот будет радость, когда удастся дописать последнюю страницу моей книги об этом!
Милый Петя, и вы, сестренки! Вы отлично сделали, что описали мне все, что вас окружает, вплоть до того, как квакают лягушки на пруде, и притом, по словам Нади, «очень грубыми голосами», и как их боится Верочка. Именно эти маленькие подробности я и читаю с особенным удовольствием, потому что вижу в это время вас так ясно, как будто бы вы находились у меня перед глазами. Вот так пишите и в будущем! Каждый раз, когда я приезжал в Борок на каникулы, мой слух еще по дороге со станции поражал этот лягушачий концерт, к которому изредка примешивался резкий крик коростеля, похожий на скрип несмазанной телеги или той деревянной качели, на которой мы с вами и с Мери качались иногда по вечерам. И вот, когда я читал о кваканье лягушек, я все это припомнил очень живо. На меня так и пахнуло детством, свежестью деревьев, простором полей, и на душе стало легко и хорошо! Давно уже я не видал ничего такого!..
В Борке, по вашим сообщениям, все так сохранилось, что я начинаю подозревать, не уцелели ли на тесовой перегородке флигеля (в западной большой комнате, где потом стоял бильярд) и те смешные рожи, которые я нацарапал гвоздем у самого пола, когда мне было года четыре или пять… Всякий раз, когда я возвращался домой на лето и жил в этом отделении, я очень смеялся, глядя на эти произведения своего детства. Когда будете писать следующий раз, не забудьте сообщить мне, целы ли большие портреты отца, дедушки и бабушки и разные масляные картины на стенах: всевозможные нимфы-Калипсы, морские виды Айвазовского (которые мне нравились более всех других из наших картин) и разные бытовые и исторические картины в зале наверху и в других комнатах.
Из ваших писем оказывается, что теперь можно дойти до самого пруда, ни разу не выходя в поле. Читая Надино и Верочкино описание этих густых зарослей около пруда, я невольно вспомнил один сон, который я видел несколько лет назад. Мне снилось, что я снова попал в Борок, но весь сад перед балконом, до самого спуска к нижнему полю, зарос густым и высоким еловым лесом, и я никак не мог пробраться через него к дому, хотя и слышал ваши голоса на балконе. Вообще я вижу иногда сны, которые переносят меня к вам, но все это — сны из нашей детской жизни.
Как хорошо ты сделал, Петя, что так подробно описал мне свою жизнь. Теперь исчез в моей голове последний пустой промежуток, который
мешал мне связать наше детство с вашей современной жизнью. Очень ли разрослись соседние с Борком деревни: Дьяконово и Григорево? Изменились ли в них нравы и обычаи? Когда я был дома в последний раз, там не было еще ни одной школы, и крестьяне почти поголовно были безграмотны, а кругом на много верст не было ни одной души, с которой можно было бы о чем-нибудь поговорить. Есть ли теперь около вас какие-нибудь соседи, с которыми ты более или менее близок?Ты, Верочка, спрашиваешь меня, как идет моя «книга вещества». С великим удовольствием могу сказать, что как раз в день Рождества и в день нового (1898) года я окончательно разрешил два последних затруднения в моей теории, и теперь мне остается только изложить уже по готовому плану один большой отдел книги, который хотя и носит понятное и даже приятное (особенно для женщин) название «ароматических соединений», однако представляет в учении о структуре вещества (за исключением белков) самую сложную часть. Очень охотно объяснил бы я тебе, в чем состоит моя теория и в каком отношении она находится к прежним взглядам, но, к сожалению, вопрос этот настолько специальный, что понятен только для немногих, и я сам не мог бы даже приступить к нему, если б в прежнее время не занимался очень много теоретическим и практическим анализом минералов и органических веществ. На каждой странице моей рукописи ты увидала бы структурные формулы, от одного взгляда на которые у непривычного человека (как сказал мой один товарищ) делается «рябь в глазах». Но для того, кто с ними освоился, эти формулы совсем не так трудны, напротив — они очень стройны и выразительны, а выводы из них имеют большое значение для всех отраслей естествознания. Вот почему я очень люблю их и так свыкся с ними, что вижу их даже во сне и пишу почти все наизусть, десятками, без передышки.
Вот теперь ты имеешь понятие о внешнем виде моей книги и не удивишься тому, что она подвигается так медленно. В последние пять лет я занимаюсь серьезно только одним этим предметом. Каждый день (кроме болезней) посвящаю книге три-четыре часа (больше физически не могу), и все-таки редко удается написать в день более трех-четырех страниц. Однако, несмотря на эти медленные шаги, в год выходит много, и книга медленно, но явно приближается к концу. Сначала я просто приходил в отчаяние, когда после нескольких месяцев работы видел, что конец остается по-прежнему далеко или даже прямо удаляется, вследствие расширения плана во время работы, но теперь перевал сделан, и заключительная глава приближается с каждым месяцем. Когда окончу всю книгу, думаю написать еще более короткое популярное изложение ее содержания, чтоб теория не оставалась доступна лишь тесному кругу специалистов, если книге будет суждено когда-нибудь увидеть свет.
Моя бедняжечка Надя! Тебя, как я вижу, совсем ограбили прошлое лето ваши литовские баронессы. Смотри, если так пойдет и в следующие годы, то Ниночка твоя скоро превратится в Нисю (Раппа Nisia). Вывожу эти слова так храбро, потому что как-то, между делом, подучился немного и польскому языку[49] и даже прочел с успехом несколько польских книг: кое-что из романов Сенкевича, Яна Ляма, Крашевского и даже из стихотворений Хиикевича. Тогда я думал в простоте души, что делаю это только из любознательности, но теперь начинаю склоняться к мнению, что здесь было предчувствие относительно Ниночки и что спириты правы, когда говорят, что грядущие события бросают на нас свои тени… Но серьезно: ты, верно, очень скучала, не видя своей дочурки целый год? Была ли ты у нее после этого? Как она поживает? Ты и Варя так хорошо описали мне ваших детей, что я теперь их знаю не только по наружности, но и по характеру, как будто бы был лично знаком с ними. А как славно описала ты заросли у пруда и лягушек — просто прелесть!
Одна из твоих новых карточек, сестренка Варя, та, которая на большом листе, очень меня обрадовала: там у тебя веселый и здоровый вид. Зато другая, где ты с Валей, совсем меня огорчила твоим страдальческим выражением, да и Валя на ней совсем унылый. Ведь говорил я тебе, чтоб ты не была грустной и больной, а здоровой и веселой, — а ты на этой карточке чуть не плачешь! Даже я, несмотря на все свои приключения, никогда не смотрел так уныло. Ободрись же, дружочек, и будем надеяться, что из твоего Вали выйдет очень умный и талантливый человек. Его рассеянность на уроках, о которой ты пишешь, нисколько не служит дурным признаком. Механическое заучивание букв, цифр, таблиц сложения и умножения, на которое сводится начало всякого обучения, конечно, мало удовлетворяет живого и наблюдательного ребенка, так как не доставляет никакой пиши его мысли или воображению. Его ум невольно переносит свою деятельность на что-нибудь другое, более занимательное, и чем богаче одарен этот ум, тем более он находит себе постороннего материала для размышления и тем более причин к рассеянности. Потом, когда период скучного механического заучивания окончится и начнется настоящая живая наука, пройдет и его рассеянность. Когда я в первый раз смотрел на его карточку, мне невольно вспомнился рисунок из одной старинной (начала XIX века) книжки, где по выпуклости лба и головы д-р Галль учил определять склонности и способности человека: по этой книжке выходит, что у твоего Вали должно быть очень сильное воображение. Правда, что Галль хватил через край, и потому его френология после временного успеха была всеми забыта. Однако некоторые пункты в ней были справедливы, и исследования последних лет над специальной деятельностью различных областей мозга воскрешают в исправленном виде кое-что и из этой френологии. Теперь, как до меня доходит, некоторые ученые (вроде Ломброзо) только тем почти и занимаются, что ощупывают головы всех и каждого. Хотя тут и много увлечения, но я уверен, что воображение сидит именно в передней части головы, за лбом, который у Вали такой большой и выпуклый. А воображение — это лучшая из человеческих способностей, без которой немыслимо никакое творчество. Непременно пусти его по научной дороге, и лет через двадцать он будет твоей гордостью, а в ожидании этого крепко поцелуй его от меня.