Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
В только что полученных письмах от сестер особенно растрогало меня то место, где они рассказывают, как вы, дорогая, сейчас же велели переснять в увеличенном виде присланную вам из департамента мою фотографическую карточку, которой я сам никогда не видал. Не знаю, есть ли в ней какое-либо сходство, но, во всяком случае, она уже не новая и снята еще в первые годы заключения. Опасаюсь также, что в увеличенном виде я вышел совсем не похож на человека. Я видал такие переснимки, и они большей частью сильно напоминали физиономии различных видов обезьян. Жалко подумать, сколько хлопот вы устроили себе из-за потускневшего и растрескавшегося от времени снимка. Очень желал бы я посмотреть, что это у вас за сокровище такое получилось? Не похоже ли оно на того неудачно снятого у вас жеребенка, над которым, по словам Нади, до слез хохотали сестры?
Благодаря начавшемуся неврозу я с начала августа должен был бросить на время всякие научные занятия и за неимением непрочитанных уже английских романов, над которыми я обыкновенно отдыхаю в случаях переутомления, взял перечитывать еще раз «Войну и мир» Толстого. Толстой такой великий художник, что его каждый раз
Хотелось бы знать, что теперь творится на белом свете? Но к сожалению, нам не разрешено политических газет. Одно, чего я никогда не мог терпеть в современных мне газетах, — это их передовых статей, где обыкновенно или пережевываются вчерашние телеграммы, или с самодовольным видом толкуется о таких предметах, с которыми автор лишь несколько минут тому назад спешно ознакомился по энциклопедическому словарю Брокгауза. Но ведь таких статей никто и не принуждает читать, а действительно стоящую чтения вещь — телеграммы — всегда было бы очень интересно просмотреть.
В условиях моей жизни не произошло ничего, ни к лучшему, ни к худшему, после моего зимнего письма. Мою жизнь в заключении вы знаете даже много лучше, чем то, что было перед ней. Только подумать, что за все то время мы не могли обменяться хотя бы одним письмом! Я это очень сильно чувствовал, когда жил на свободе и за границей. Я видел, как другие сохраняли постоянные сношения с родными, а для меня это было невозможно… Вот почему я по временам и рассказываю вам в своих письмах о том или ином событии из заграничной жизни, хотя все это и давно прошло…
В качестве усердных огородников товарищи получили в этом году от коменданта сенсационную новинку: предсказательный календарь Демчинского, выпушенный этой весной. Это, в сущности, простой чертеж, где черными линиями указаны «вероятные» стояния термометра и барометра на лето, определенные в высшей степени легкомысленно по состоянию погоды за прошлые зимы. А красными точками, расставленными в разных местах, обозначены на них несколько дней, за погоду которых автор вполне ручается, так как, по его словам, в эти дни, считая от весеннего полнолуния, погода была одна и та же за много лет, почему он и назвал их «узлами погоды». Сам я не огородник, но очень интересуюсь успехами метеорологии, и, признаюсь, табличка эта заинтересовала меня, хотя я и знал, что еще шестьдесят лет назад знаменитый французский астроном Араго пробовал найти зависимость между погодой и фазами Луны, т. е. руководился тем же самым принципом, но убедился, что ничего не выходит. Начал и я сравнивать погоду с предсказаниями, но увы и ах! В наших местах — что ни узел, то навыворот! А в начале мая, когда был показан самый жаркий день, у нас вдруг пошел лед! Полное разочарование! Даже стихи написал для развлечения своего товарища по прогулке, начинающиеся куплетом:
Лед идет, и холод свинский,
Тучи мрачны, ветры злы,
И сбежал домой Демчинский,
Растеряв свои узлы[55].
Впрочем, я теперь все пишу по естественнонаучным вопросам, и стихи не идут на ум.
Довольна ли ты, Ниночка, своими купаниями в Эдинбурге? Мне очень хочется прочесть о твоих заграничных впечатлениях, особенно потому что сам я никогда не бывал в Шотландии и даже не знал, что около Эдинбурга есть курорт. Перешла ли ты уже в своей художественной школе в последнее отделение «геометрических тел»? Ты покинула Борок еще совсем ребенком и, верно, помнишь его довольно плохо. Там у отца было несколько картин знаменитых художников. Особенно мне нравилась висевшая на площадке лестницы, ведущей наверх, картина Айвазовского, представлявшая море с утесистым берегом вдали, a около берега — корабль, убравший все свои паруса, готовясь к буре. Из других картин мне очень нравилась та, которая изображала Пасху в деревне. Она была очень смешная. На первом плане стояла у крыльца избы телега, наполненная всякими съестными припасами, а около нее причетник перекладывал заботливо яйца из одной корзинки в другую. На крыльце стоял дьячок, которого, очевидно, сильно тошнило, а на земле, под крыльцом, широкобородый мужик благодушно подставлял ему под рот деревянную чашку. Из дверей избы выходил, пошатываясь, батюшка и умильно смотрел на эту сиену.
Все это было написано мастерски; жаль, что не помню имени художника — уж не Репин ли? Я думаю, ты, наверное, забыла все это, ведь ты была тогда совсем маленькая. А я вот помню даже, как однажды подшутил с этой картиной над тогдашним священником. Я его не любил за мелочное самолюбие и за то, что он имел обыкновение каждый раз насмехаться в моем присутствии над Дарвином. Однажды, приехав к нам, он попросил меня провести его по верхним комнатам, чтоб осмотреть картины, которых он еще не видал. Вспомнив об этой картине, я очень обрадовался случаю понаблюдать его физиономию. И действительно, было очень забавно! Перед серьезными картинами он подолгу останавливался с видом знатока; перед нимфами и картинами фривольного содержания конфузливо отворачивался, прикрываясь даже рукавом рясы; а когда, в конце обхода, я сделал так, чтоб он неожиданно очутился лицом к лицу с «Пасхой в деревне», он уже совсем смутился и покраснел, хотя и сделал вид, что ему самому смешно. Я же был чрезвычайно доволен и все твердил про себя: «Это вам за насмешки над Дарвином!»
Лишь после твоего объяснения, Надя, я сообразил, что фотография, о которой ты пишешь, снята на крыльце борковского балкона. А то я все время думал, что это Александр Игнатьевич нарочно разыскал для большей живописности какие-то позабытые Богом и людьми ступени, где-нибудь на задней стороне флигеля или хлебного амбара. Узнав наконец это крыльцо, я сначала наивно удивился тому, как быстро разрушаются деревянные постройки, но вдруг сообразил, что 28 января минет ровно двадцать лет моего заключения, и все мне сразу стало понятно. Может быть, и
я в некотором смысле уже похож на это крыльцо, хотя не замечаю этого, и даже кажется, будто я совсем и не постарел за эти двадцать лет, а только стал слабее здоровьем. Может быть, и в самом деле дерево разрушается скорее, чем человек… Ты и представить себе не можешь, как быстро мелькают годы в заключении! Невольно вспоминаешь сказку о заколдованном пире, где по мановению волшебной палочки все пирующие заснули в одно мгновение в тех самых позах, в которых они находились во время пира! И когда, через триста лет после этого, очарование было снято, никто из проснувшихся гостей даже и не заметил, что они спали… Только когда окончили свой пир и захотели разойтись по домам, все вдруг увидали, что очутились в совершенно новом мире, среди незнакомого им поколения…Это очень хорошо, Катя, что вы все теперь стали чаше съезжаться друг к другу. Весело ли живет младшая детвора? Любят ли они читать какие-нибудь книги, кроме учебников, и есть ли у них в распоряжении какие-нибудь детские книжки или журналы?
В наше время, особенно в городах, уже не найти таких нянек, которые могли бы занимать пробуждающееся воображение детей сотнями всевозможных сказок, — а воображение между тем требует себе пиши. Надо чем-нибудь наполнять их головешки, чтоб не всё лишь проказили. Мне кажется, что в этом отношении нет ничего лучше романов и охотничьих рассказов Майн Рида. Все мальчики читают их с трепетом и замиранием сердца, как это я знаю по собственному опыту. Раз даже я захотел перечитать их и взрослым, но увидел, что те самые места, которые особенно волновали меня в детстве, оказались для взрослого совсем неуклюжими и сшитыми белыми нитками. Впрочем, что же и толковать о таких обычных вещах, как перемена вкусов вместе с возрастом; в детстве мне, например, чрезвычайно нравилась «печеная глина» (т. е, печная), и я разыскивал ее по усадьбе, между кирпичами труб и печек, и ел потихоньку, с большим наслаждением, а теперь не вижу в этом кушанье ничего привлекательного. Так и с романами Майн Рида, которые я готов рекомендовать всем детям среднего возраста, но только не взрослым. Рекомендую их и твоим детям самым усердным образом. Есть ли у вас в Ярославле хорошая библиотека? Советую тебе или кому-нибудь из домашних читать по временам детям какие-нибудь занимательные рассказы и повести. В одном замечательно хорошем семействе[56], где я любил проводить свободные вечера, мне чрезвычайно нравилось видеть, как мать почти каждый вечер читала детям — четырем девочкам — какой-нибудь занимательный рассказ из детских журналов; просто трогательно было смотреть, как все эти маленькие девочки взбирались к нам на колени и, не шелохнувшись, с широко открытыми и смотрящими куда-то внутрь себя глазами, слушали какую-нибудь, большей частью интересную даже и для нас, повесть или путешествие. И все они были замечательно умные и милые дети, и, должно быть, теперь выросли из них славные девушки…
Я очень рад, дорогая моя Верочка, что мой рассказ о пребывании в Англии хоть немного смягчил тебя в отношении этого народа. Нельзя верить всему, что плетут реакиионные газеты о народе, которому во многом все завидуют, а некоторые от всей души желали бы подставить ногу из того же самого чувства. Притом же у сотрудников реакционных[57] газет, за немногими исключениями, над всем преобладает стремление подделываться под грубые вкусы толпы, неверно освещая или просто скрывая факт, по вечно юному выражению Пушкина:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.
Благодаря этому и в лучшей части публики возникает масса превратных представлений.
Недавно я просматривал русский перевод сочинения Вильяма Бутса «В трущобах Англии», который уже лет восемь лежит в нашей библиотеке, но я все не мог его прочесть, потому что мои естественнонаучные занятия почти совсем не оставляют мне времени для постороннего чтения. Этот Бутс — глава одного из филантропических обществ в Англии, основанного на религиозной подкладке, и, должно быть, это замечательно добродушный и простосердечный человек: с такой искренностью написана его книжка. Перелистывая ее, я случайно наткнулся на рассказ о том, как его общество устроило в самых глухих трущобах Лондона три ночлежных приюта для лиц, оставшихся без крова, и при каждом по складу съестных припасов, чтобы снабжать, как он выражается, «здоровой и дешевой пищей всех обездоленных, по доступным им ценам». Тут же приложены и цены для главных продуктов, которые действительно баснословно дешевы. Заинтересовавшись, чем же действительно питаются лондонские обездоленные, я нарочно просмотрел весь прейскурантик, и что же я нашел? Среди обыкновенных продуктов: супа, белого хлеба, говядины, риса, картофеля, чаю, кофе, молока и т. д., которые были отпущены из склада в огромных количествах, еще оказалось: фруктового варенья 558 пудов, мармелада 372 пуда, какао тоже 372 пуда и сахара 15501/2 пуда за один тот год, в котором издана книжка (см. страницы 117 и 118 русского перевода).
Где же тут жестокость, милая Верочка? Укажи мне хоть один народ, в котором филантропические общества, кроме обыкновенной пиши, еще заботились бы о доставлении своим бедным по доступным для них ценам фруктового варенья, мармелада, какао и других вкусных предметов, на том основании, что, как говорит Бутс, ведь и обездоленному хочется сладкого?
Но довольно об этом предмете. Я знаю, что ты так говоришь только потому, что твои сведения были почерпнуты из очень мутного источника. Никогда не нужно изучать народов и их Жизни по публицистике, а только по серьезным этнографическим сочинениям, как, например, «Земля и люди» Элизе Реклю. Только по таким чисто научным книгам, где человек ищет одной истины и справедливости, не заботясь ни о каких политических целях и выгодах, возможно составить себе правильное понятие о чуждых нам народах, о их частной и общественной жизни и о расовом характере. И всякий раз, когда читаешь такие сочинения, убеждаешься, что во всех народах — несравненно более хорошего и заслуживающего уважения, чем это думает современная публика.