Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова
Шрифт:
Однако русская общественная жизнь слагалась в то время (1907–1909) при таких тяжелых условиях, что даже и железной воле Петра Францевича много раз приходилось разбиваться о противопоставляемые ему преграды в его научных предприятиях. Так было и с основанным им Независимым университетом. Летом 1907 года он был закрыт администрацией, когда Петр Францевич находился в Швейцарии, в Локарно. Он быстро возвратился в Россию и начал хлопотать о восстановлении хотя бы двух из трех факультетов Высшей вольной школы: естественнонаучного и педагогического, пожертвовав социальным. Но все его усилия пропали даром. Вместе с тем не состоялся и мой предполагавшийся в следующую зиму курс физической химии, о котором он так много хлопотал перед этим.
Однако желание молодежи учиться и самая идея Независимого университета были так жизненны, что, несмотря на официальное
Весной 1909 года удалось ему наконец сделать и это благодаря его невероятной энергии и настойчивости. Я расскажу здесь оригинальный способ, каким были написаны для нового учебного заведения программы, так как это лучше сотен страниц характеризует его кипучую деятельность. Раз поздно вечером, около самой полуночи, вдруг спешно присылает он за мной. Тотчас же прихожу и застаю его сильно взволнованным, оживленным и радостным.
— Скорее, — быстро говорит он мне, — пишите четыре программы: программу общей химии, программу органической химии, программу физической химии и программу космографии. С осени снова разрешают открыть в лаборатории высшее учебное заведение. Вас прошу от имени учредителей читать в нем общую химию и космографию. Только все программы доставьте мне завтра рано утром, чтоб завтра же успеть представить для утверждения в Министерство народного просвещения. Остальные программы уже поручены другим.
— Но как же я успею к утру? Уже скоро полночь!
— Успеете! Пишите самые короткие! Чем короче, тем лучше! Не надо будет чиновникам много читать!
Я улыбнулся этому практическому приему и, вернувшись домой, написал все четыре программы. Утром приношу их Петру Францевичу и с интересом жду, что он скажет.
Он быстро пробежал каждую.
— Самые настоящие для чиновников! — воскликнул он. — Короткие! Ну а мы, конечно, будем читать эти предметы много подробнее!
Он поспешно сложил программы и куда-то побежал к кому-то из сочувствовавших ему влиятельных лиц. Программы тотчас были утверждены министерством.
Со светлыми надеждами на будущее расстались мы с ним в эту весну. Он снова уехал на лето в Локарно, а я в свое имение в Ярославскую губернию. На прощание мы долго сидели в его кабинете и мечтали о будущих работах. Он все торопил с новыми статьями для «Известий Биологической лаборатории» и настаивал, чтоб я ни в каком случае не опоздал к началу курсов осенью.
Только это была уже предсмертная мечта заботливого друга.
Когда я возвратился в сентябре, я нашел его в безнадежном состоянии от захваченной им в Локарно инфлуэнцы с осложнениями. Как только я вошел в его квартиру, я с горечью в душе сразу увидел это. Передо мной лежал на диване кабинета уже не тот энергичный и настойчивый во всех своих планах человек, которого я раньше знал, а как бы больной ребенок, который сам понимает свою беспомощность. Я понял, что такая перемена могла произойти в этом железном человеке только перед смертью.
— Вот, — сказал он мне с необычной мягкостью в голосе, показывая на своих обычных сотрудниц по Биологической лаборатории, а теперь его преданных сиделок, — взяли свою власть и делают со мной что хотят! Посылают меня в Египет! Ну что я там буду делать?
Я тоже начал уговаривать его ехать, так как мне уже сказали, что иначе, по мнению докторов, нет для него ни малейшей надежды на спасение. Теперь я горько жалею об этом. Тяжело ему было умирать на чужбине, вдали от созданной им лаборатории, без возможности сделать для нее какие-либо предсмертные распоряжения. До самой последней минуты сознания думал он о ней и страстно стремился к ней всякий раз, когда в промежутки между приступами
слабости к нему возвращалась на мгновение тень его прежней энергии. Другая забота не давала ему покоя перед смертью: это мысль о его неоконченных работах.Мне не суждено было испытать радости снова работать вместе с ним. Тускло и печально было зимнее петербургское утро, когда я, вместе с другими его друзьями, стоял в толпе у Варшавского вокзала, чтоб проводить в могилу его безжизненное тело, над которым было запрещено произнести хоть одно прощальное слово. Но еще тусклее и печальнее, чем это серое утро, было у меня на душе…
ПИСЬМО Н. А. МОРОЗОВА
ВЛАДИМИРУ ИЛЬИЧУ ЛЕНИНУ[105]
(июль 1919 года)
Глубокоуважаемый Владимир Ильич!
Пишу Вам это письмо в большой тревоге. Дело в следующем. Со времени моего освобождения из Шлиссельбургской крепости, как только были опубликованы мои первые научные работы, я был приглашен покойным П. Ф. Лесгафтом для преподавания химии в Высшей вольной школе, основанной им при созданной им же ранее на средства Сибирякова Петроградской биологической лаборатории (Английский, 32) как свободном исследовательском ученом учреждении. После его смерти я был избран Советом лаборатории членом Совета взамен выбывшего Лесгафта, а директором был выбран проф. Метальников. В это время Высшая вольная школа была уже закрыта правительством и осталась только создавшая ее Биологическая лаборатория, которая стала разрабатывать и другие науки — все отрасли естествознания, как показывают 22 тома напечатанных ею трудов, где есть ряд и моих исследований по химии (см. приложенную брошюрку: стр. 16, § 9—17, а о Биологической лаборатории — стр. 8).
С этого момента я перешел почти целиком от преподавательской деятельности к исследовательской, так как учреждение давало для этого возможность. Перед войной я нашел, как когда-то и Лесгафт, одного богатого человека, д-ра Симонова, который из дружбы ко мне дал несколько сот тысяч для расширения этого учреждения, с которым я сжился, и на эти деньги мы с ним построили новый шестиэтажный дом, надстроили два этажа над одним из прежних и начали постройку для меня астрономической обсерватории, но не успели прикрыть ее куполом, потому что д-р Симонов скоропостижно умер.
В прошлом году зимой я был избран Советом Биологической лаборатории ее директором, взамен выбывшего Метальникова, сейчас же преобразовал ее в Петроградский научный институт имени Лесгафта с девятью естественнонаучными отделениями, в том числе астрономическим по такой специальности, по какой еще нет учреждений в других странах: разработке памятников древности и определения их времени по заключающимся в них астрономическим фактам, что, по моему мнению, обещает сделать полный переворот в истории древности и особенно религий.
Еще ранее этого, когда времена старого режима стали полегче, мы (хотя учреждение по своему уставу чисто исследовательское) задались целью дать молодежи, не пускаемой по тем или иным причинам в казенные учебные заведения, учиться, отдали часть наших помещений якобы внаем Высшим курсам Дмитриева, которые на деле под флагом этого инженера были устроены нами же и потому, как только произошла революция, и переименовались в Высшие курсы имени Лесгафта.
Теперь, с реформой высшей школы и с падением значения Петрограда для учащейся молодежи, он оказался слишком обремененным учебными заведениями, и мне сообщили в марте в Народном комиссариате просвещения (в ведение которого перешел, как только я стал директором, Научный институт Лесгафта и который помог мне закончить обсерваторию), что бывшие курсы Дмитриева, а теперь курсы имени Лесгафта, помещающиеся у нас, потеряли значение и коллегия Петроградского Наркомсевпроса, по предложению В. Р. Менжинской, предполагает присоединить их ко 2-му Педагогическому институту, где директором Н. А. Рожков. Я согласился с ее мнением, что курсы надо преобразовать, но выразил опасение, что бракосочетание по желанию родителей и одного жениха, не спросив невесты (т. е. курсов Лесгафта), может повести к разрухе обоих учебных заведений, и, кроме того, отметил, что курсы Лесгафта только приемное дитя Научного (исследовательского) института им. Лесгафта, созданного им и мной в самые тяжелые времена старого режима и уже оказавшего свободной науке и культуре немало услуг, а в будущем способного оказать еще более, и потому его следует сохранить.