Чикита

Сперва она обратилась к Олофи, но создатель мира не внял ее просьбе. Потом воззвала к Святой Деве Милостивой — каковая есть также могущественный Обатала, — но снова без толку. Наконец стала умолять святую Риту Кашийскую, покровительницу безнадежных дел, известную у негров как Обба, и вот тут случилось нечто необычайное.

Во-первых, родильница, которая уже подкреплялась миской куриного бульона и начинала обретать всегдашний цветущий вид, скорчилась в судороге, пустила из носа желтоватую пену, распласталась на койке, словно сраженная ударом молнии, и издала предсмертный стон. В тот же миг девчушка, которую повитуха сердобольно накрыла тряпицей, заплакала и замахала ручками и ножками.

— Поэтому Рустика и не улыбнется никогда, и не плачет, хоть режь ее, — заключила рабыня. — Святая Рита даровала ей жизнь, но в обмен забрала ее мать.

Чтобы внучка не сбилась с пути, Минга с самого детства вбивала ей в голову, что женщине лучше всего держаться подальше от мужиков, бесов, которым только одного и надо, а едва они своего добьются, тут же забывают про все обещания. Два или три негра уже подступались к Рустике с самыми благовидными намерениями, но она ни в какую не желала пускаться в любовные приключения, чреватые разочарованиями.

Через три дня после прихода сапожника Чикита послала ее в мастерскую Томаса Карродеагуаса узнать, когда будет готов заказ.

— Он же ясно сказал, — через неделю, — сопротивлялась Рустика.

Но Чикита стала на своем и вытолкала служанку из дома. По возвращении хозяйка потребовала подробного рассказа. Пусть выкладывает все. Как на нее посмотрел сапожник, когда она вошла? Обрадовался? Сказал что-нибудь приятное? Вопросы сыпались, как из рога изобилия, и Рустике ничего не оставалось, кроме как, сгорая от стыда, поведать о комплиментах, которыми ее наградил мулат. В конце концов она призналась, что он, охальник, пригласил ее на танцы для цветных в будущую субботу.

— А ты что? — допытывалась Чикита.

— А я ответила, как положено порядочной девушке: что подумаю. Но никуда идти я не собираюсь.

Разумеется, она пошла, уступив бесконечным уговорам, мольбам и угрозам Чикиты. Убедив наконец Рустику, та отвела ее к шкафу, где все еще висели наряды Сирении, и велела выбирать любой.

Мундо, невольному свидетелю переговоров, поведение кузины казалось необдуманным. Сколько он ни силился, не мог понять, с чего Чикита взялась налаживать любовную связь, которая в случае успешного исхода может отдалить Рустику от дома. Если сапожник начнет ухаживать, сделает предложение и увезет Рустику, кто тогда будет заботиться о всех нуждах Чикиты? Кто сравнится с Рустикой в честности и умении управлять хозяйством? Глубоко поразмыслив, пианист нашел-таки объяснение странному капризу кузины: она покровительствует роману служанки с сапожником, чтобы самой косвенно испытать романтические переживания. Да, вероятнее всего, это потаенная фантазия женской души, обреченной на вечную неудовлетворенность. Ибо какой местный кабальеро подступится к этакому ошметочку и позовет замуж? Какой мужчина нормального роста и в своем уме влюбится в пусть даже прелестную и образованную девицу, которая ему по колено? Разумеется, Мундо оставил свои догадки при себе. Он знал, что за милым личиком кузины, вроде бы неспособной и мухи обидеть, скрывается пылкий и своенравный темперамент, и не имел никакой охоты испытывать ее характер на прочность.

Рустика вернулась с танцев после двух часов ночи и еще долго проговорила с кавалером в саду. Но в спальне она обнаружила неспящую Чикиту в сорочке, жаждавшую рассказа о бале. Польщенная и слегка рассерженная, Рустика отчиталась о танцах, о гостях и о том, какой успех имело ее платье. Но Чиките было мало: она желала знать, что произошло потом. Томас Карродеагуас признался ей в любви? Страстно поцеловал ее? Дотронулся до нее? Где именно? Рустика сконфузилась и закрыла лицо руками. Да нет же, дурочка, не нужно стесняться. Разве они не подруги с самого детства? Откуда же тогда этот болезненный стыд?

Рустика дрожащим голосом призналась, что сапожник ей нравится. Более того, он первый, кто внушил ей доверие. Кажется, у него серьезные намерения. Он очень порядочный и проявляет к ней уважение. Хотя, само собой, не преминул в темном саду ущипнуть за зад и хрипло прошептать на ушко: «Этот твой барабан меня с ума сводит».

Рано утром в понедельник сапожник явился с готовыми ботинками. Чикита примерила, объявила, что никогда ей не шили ничего удобнее, и расплатилась. Но на следующий день передумала и под предлогом, будто ботинки немного жмут, отослала их с Рустикой в мастерскую, чтобы Томас исправил оплошность и вернул обувку, когда телячья кожа подрастянется. Требования были выполнены, Чикита вновь надела ботинки и нашла, к чему еще придраться. Они хороши до невозможности, просто писк, но вот каблук высоковат. Как бы не подвернуть лодыжку. Пусть Карродеагуас забирает их и стачивает каблучки.

Таким манером ботинки путешествовали из особняка в мастерскую и обратно еще не раз, способствуя свиданиям Рустики с сапожником. Обо всем, что влюбленные говорили или делали, Чикита узнавала немедленно. Рустика все больше воодушевлялась.

Наконец, сгорая от волнения, служанка доложила хозяйке, что Томас Карродеагуас предложил ей руку и сердце. Он души в ней не чает. Иначе зачем светло-кофейному мулату связываться с иссиня-черной негритянкой? Ни один мулат, разве только безумно влюбленный, не захочет «подавать назад».

— Не говори так, Рустика, — возразила Чикита. — Если уж на то пошло, ты ничем не хуже его. Да, у твоего Томаса кожа светлее, свое ремесло и клиентура, но ты порядочная опрятная девушка, отлично шьешь, готовишь так, что пальчики оближешь, а пишешь и читаешь лучше, чем иные мои кузины. Ты приняла предложение?

Рустика потупилась и ответила: нет, пока не приняла. Она любит Томаса, но, прежде чем принять решение, хочет посоветоваться с сеньоритой. Не то чтобы она мнила себя незаменимой помощницей, вовсе нет. Она прекрасно понимает, что любая другая служанка может позаботиться о сеньорите как полагается, но все равно чувствует вину, собираясь выйти замуж за Томаса Карродеагуаса и оставить Чикиту на попечение какой-то незнакомки. С ее стороны это проявление самолюбия, все равно что предательство.

— Успокойся, Рустика, нет нужды так думать, — ответила Чикита и потянула ее за блузку, чтобы ты наклонилась и дала себя поцеловать. — Что я была бы за дрянь, если б воспротивилась твоему счастью! — и великодушно продолжала: — Ты имеешь полное право выйти замуж и создать собственную семью. Вот увидишь, мы найдем хорошую служанку, и она возьмет на себя все обязанности по дому. Будет, конечно, уже не то, что с тобой, но ничего, справимся.

И все же до того, как благословить союз, Чикита пожелала переговорить с Карродеагуасом за закрытыми дверями. Она хотела убедиться, что его чувства искренни и он станет Рустике хорошим мужем. Рустика привела жениха на следующий вечер, и Чикита заперлась с ним в маленькой гостиной, в которой обычно часами читала романы и альманахи.

Где она успела выучиться, как соблазнять мужчину, мы никогда не узнаем. В тот вечер она поняла, что при желании способна излучать неотразимую, всепоглощающую чувственность. Возможно, секрет ее состоял в сочетании поистине совершенного и прекрасного, хоть и крохотного тела с привлекательностью чего-то исключительного, запретного. Это таинственное сочетание порою делало ее желаннее любой самой обольстительной женщины обычного роста.

Долго ли, коротко, выпив рюмочку зеленого шартреза, Чикита с помощью гостя почти полностью разоблачилась, и оставались на ней только шелковые панталончики. Она распустила волосы и, томно, словно одалиска, возлежа на кушетке, предоставила в распоряжение сапожника розовые грудки, которые он не замедлил покрыть нежными поцелуями, щедро проходясь языком то по одному, то по другому соску, а иногда и по амулету великого князя Алексея.

Когда ни одного уголка ее анатомии не осталось нецелованным и не увлажненным слюной Томаса Карродеагуаса, Чикита велела ему раздеться, и сапожник с удовольствием подчинился. Стоя на коленях на диване, она с восхищением рассматривала великолепное тело цвета корицы, напоминавшее гармоничностью микеланджеловского Давида. Но между женихом Рустики и репродукциями статуи, которые ей довелось видеть, имелось разительное отличие: размер детородного органа, оказавшегося точно на уровне Чикитиного носа. Чикита не могла похвастать обширным опытом, но догадалась, что этот длинный и твердый отросток, смахивающий на колбасную палку, — нечто из ряда вон выходящее. Однако она не спасовала, вцепилась в него руками и, повинуясь инстинкту, принялась облизывать по всей длине. Сапожник, кажется, пребывал на седьмом небе, закатывал глаза и стонал, и Чикита стала стараться еще пуще. Усердие было вознаграждено струями белой вязкой жидкости, тяжело шлепнувшимися на мозаичный пол.