Я прачка, я склоняюсь над большою стиркой,вся в мыльных пузырях и медных звонах,вся в пыльных пустырях, чужих резонах,в материи озонных зонах, с дыркой.Материя стирается под звук клаксона,под скрип тележный сохнет над распятьем,под всхлип мятежный королевским платьемна голом короле сидит условно.Я старая швея, я золотою нитьюзаштопаю разруху и разрывы ткани,зашоренному духу, заржавевшей скани,очиститься велю по вольному наитью.Стираются миры, все выкручены связи,вся вымарана роль у простодушной прачки,и выключена боль шальной швеи-чудачки,я снова посреди живой воды и грязи.Я рыба-существо в горючей пене,горячая слеза в глазу
незрячем,найдем Е, М, в квадрате С и снова спрячем,я глыба-вещество в могучем плене.
«Отворилось мое сиротство…»
Юрию Карякину
Отворилось мое сиротство,отворились земные жилы,и родство пламенело, как сходство,и все милые были живы.Отворилось-отроковилосьнеувечное вечное детство,и душе, скроенной на вырост,разрешили в него глядеться.Допустили робкую нежность,растопили хрупкую наледь,зазвенела, разбившись, нежить,разрешили вечную память.Посреди промежуточных станций,возле звезд, где озонные грозы,забродила душа в пространстве,пролились отворенные слезы.И Кому и о Ком рыдала,разбудить опасаясь мужа,подоткнул потеплей одеялои к подушке прижал потуже.
«Святая ночь прошла. Светает…»
Святая ночь прошла. Светает.Родился мальчик в Вифлееме,не в фимиаме, не в елеевзошла звезда его простая.Был содержателен и тонок,владея знанием предельным,пророк, поэт, провидец, гений,а сам еще полуребенок.Что знаем мы о нем? Скрижали,воспоминанья и молитвы.Какие внутренние ритмывели его и разрушали?Меж Пушкиным – святое имя,и Лермонтовым – святый Боже,чуть старше или чуть моложе,он был бы свой между своими.Записок нам он не оставил,за ним другие записали,и только след его печалив элои, элои!.. савахвани?..Светает. Ночь прошла святая.Малыш родился в Вифлееме,и в фимиаме, и в елее,и про распятие не знает.
«Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Земле…»
Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Землеи качает ее, как младенчика, денно и нощно,посылая Божественный импульс любовно и мощно,и сверкающий сыплется снег, прирожденный зиме.В закромах наверху мириады плодов и зерна,и овечий источник, и ясли для белых овечек,и младенчик средь звезд, как смешной и нагой человечек,как игрушка для силы, природа которой черна.
Наука
Уединенный странный кваркведет себя, как тот чудак,меж физиками так и сякснует, невидимый босяк.От ядерной удрав зимыи опасаясь кутерьмы,глядит на нас из полной тьмы,то знает, что не знаем мы.Он знает, как хотеть и мочь,как запулить наш шарик прочьи в дикий вакуум сволочьи этот день, и эту ночь.Уединенный странный кварк,нам подает секретный знак:с утра на головенку квак —чтоб ты опомнился, дурак.От бедных физиков торчит,их пеплом им в висок стучити говорит себе в ночи:таись, скрывайся и молчи.Во всемогуществе егоне отворится ничего.Уединенное челоглядит на тайное число.
«Какая шелковая нить…»
Какая шелковая нить,как этот шелк мне сохранить,на том конце его подвешенная я,а на другом конце затостоль шелковистое ничто,что чистым светом заткан лоскуток шитья.Шитье невидимо вполне,который срок наединесо мной меня его окутывает блеск,какая чудо-голизната невидимка-белизнаи крыльев шелковых неслышный вышний всплеск.
«Дух дышит, где хочет, а если не хочет…»
Дух
дышит, где хочет, а если не хочет,замрет и не дышит, и нервы щекочет,и с нервным расстройством везут недалече,где тело, и душу, и нервы калечат.Но дух переводит себя через время,берет на себя предыдущее бремя,и, с духом собравшись, очнувшись в уроде,смеется и плачет: свободен, свободен!
«Спина широкая мужская…»
Спина широкая мужскаяк спине прижата узкой женской,и пятку пяткою лаская,всю ночь плывут они в блаженстве,еще любим, еще любима,постель залита светом лунным,плывут, плывут неумолимоодним возлюбленным Колумбом,теплом друг друга согревая,плывут во время, что остудит,еще живой, еще живая,туда, где их уже не будет.
«Если не отгородиться занавеской кружевною…»
Если не отгородиться занавеской кружевноюот происходящего на улице,рискуешь перестать быть матерью и женою,а сделаться безголовою курицей.Но нельзя отгородиться занавеской кружевноюот того, что происходит на улице,и не избежать перестать быть матерью и женою,а сделаться безголовою курицей.Но если отгородиться занавеской кружевноюот того, что происходит на улице,останешься женщиной и женою,красавицей и умницей.
«Говорили о непогоде…»
Говорили о непогодеи о заморозках на почве,что мешают деревне сеять,а уж скоро кончится май.Все автобуса ждали вроде,кто-то письма писал на почте,кто-то лиха пророчил Расее,кто-то спрашивал в лавке чай.Подошел драндулет скрипучий,в нем водитель, веселый парень,распахнул автоматом двери,пригласил к вояжу народ.И, сложившись большою кучей, —чай, не барыня и не барин,чтобы случаю дело доверить, —протолкался народ вперед.По ухабам и маргариткам,по грязи в слепоте куринойдвигал сельский автобус, звонок,стекла все грозя – в порошок.А в салоне, привычном к напиткам,пахло рвотою и уриной,тихо плакал грудной ребенок,и импичмент в Москве не прошел.
«Письмо крестьянское приходит…»
Письмо крестьянское приходитв мой дом отменно городскойи хороводит-верховодит,и тянет дымом, как тоской.Сурово требует к ответу,мол, почему не с большинством, —и так по-детски тянет к лету,на речку с лодкой и веслом.Крестьянской массой дожимает,виня в отрыве от земли,напоминая, что и в мае,и в августе мы в городской пыли.Их большинство за власть Советов,за общий смысл и общий круг,из круга первого с приветом,привет решителен и груб.Им тяжело, и им сдается:петлей как смыслом затянуть —опять из общего колодцаводы волшебной зачерпнуть.Колодец пуст. Рябина вянет.Чужой приказ душе – чужой.Своя сума души не тянет.Есть путь, назначенный душой.Я большевистский одиночка,крестьянская малая дочь.Ответная рыдает строчка:примите искренне и проч.
«Ущербная луна над местностью одна…»
Ущербная луна над местностью одна,катится поезд.Коньячная волна, как вечная вина,диктует повесть.Заснеженных цистерн застывшие телаторчат в окошке.Поодаль от угла деревня залеглане понарошке.Обманчивый лесок струится на восток,запараллелясь.Последний огонек из глаз уходит вбок,как свет в тоннеле.И городской пейзаж лоскутьями пропажглядится смутно.И некий персонаж бросает карандаш,и брезжит утро.Над рельсами страна в стекле отражена,вся в серой гамме.Свидетелем без сна душа вдоль полотналетит снегами.