Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Кемпил близко сошелся с Гуррагчой. Крепко сбитый монгол тоже проказник, но проказник подпольный.

Он и провожал Кемпила в колхоз.

На подготовку к первым в своей жизни сельхозработам мой молодой друг отвел полный рабочий день. Перестирал рубашки, погладил брючи, помыл кеды. Тетя Гуля, мама Кемпила нажарила сыну баурсаков с беляшами. Поверх одежды и еды положил Серик Кулунбаев в рюкзак шахматы, колоду карт, семь бутылок вина.

Комсомольский секретарь Головин – спортсмен серьезный, кандидат в мастера по современному пятиборью. В автобусе он и другие молодые сотрудники ждали появления Кемпила. Первая партия институтских отправлялась на уборку огурцов. Амбалистый кадровик – бывший милицейский майор, через каждые полчаса справлялся: "Кулунбаев не появился?",

С двухчасовым опозданием, груженный огромным рюкзаком, подошел

Кемпил. За ним следом, хихикая, зашел в автобус Гуррагча. Кемпил пьянючими глазами осмотрел салон: "Где мое место!".

Головин только и успел спросить:

– Почему опаздываешь?

Спросил и тут же попенял себе за любопытство. Потому что Кемпил только того и ждал, и без задержки наступил на блатную педаль. . Серик Кулунбаев набрал в легкие воздух.

– Я тебя, комсюк, сейчас загасю! – Кемпил замахнулся на вожака указательным пальцем.

Головин побледнел и попятился. Гуррагча завизжал от удовольствия.

Распалившийся Кемпил наступал на комсомольца.

– Я только спросить хотел… – Головин заикался и продолжал пятиться назад.

– Я тебе сейчас так спрошу! Сучонок! – страшным голосом заорал

Кемпил. – Проси прощения!

Монгол изнемогал от смеха. В автобус влетел кадровик: "Не болган?!".

Кемпил в миг переменился, согнулся, и, держась за сердце, заскулил:

– Агай! Меня обижают.

У Гуррагчи не осталось сил смеяться, он всхлипывал. Кадровик опытным глазом зыркнул на Кемпила и остальных, все понял и спросил:

"Ким?",

– Вот этот лезет ко мне. – Кемплуга показал на Головина.

Инспектор отдела кадров погрозил пальчиком Головину.

– Ты что! – одернул он вожака и сказал. – Нельзя.

Комсомолец молчал. Кадровик обернулся к Кемпилу.

– Серик, сейчас ты болеешь. Иди домой, отдохни. В колхоз можешь поехать послезавтра. Хорошо?

И бумажка приклеена у тебя на носу…

Позвонил дядя Боря: "Наш земляк Такен Нургалиев обещал устроить тебе прием у Кацая". Надо идти на прием к первому заместителю прокурора республики. Первый зампрокурора отвечает за следствие и надзор.

Нургалиев подвел меня к дежурному прокурору: "Устрой моему земляку прием у Ивана Васильевича". Дежурный прокурор прочел жалобу и не нашел зацепки для приема у первого заместителя прокурора.

– Наказание предельное. О чем тут говорить с Кацаем?

– Ты не понял, – сказал Нургалиев. – Потерпевший боксер.

Бисембаев один бы не стал убивать Ахметова.

– А-а… – сказал дежурный прокурор и махнул мне.
– .Сейчас я тебя заведу к Ивану Васильевичу.

Заместитель прокурора республики человек бухгалтерской внешности, в возрасте.

– Вы требуете исключительной меры наказания? – Иван Васильевич вышел из-за стола, подсел ко мне. – Можно понять чувства матери…

Но закон не может руководствоваться принцпипом "око за око". Вы жалуетесь, что прокуратуру республики на суде представляли незрелые люди. Но это на ваш взгляд они незрелые… Хотя и молодые.

– Иван Васильевич, – сказал я, – Реденков и Досанова может и хорошие юристы, но люди с дрянцой.

– Молодой человек, не горячитесь. Я дам указание проверить поведение в суде Реденкова и Досановой. Но больше ничего не обещаю.

На себе убедился, что жалобы и просьбы – оружие беспомощных. Я допрыгался. Тактика отсиживания за спиной Шефа привела к тому, что кроме, как жаловаться, я ничего не могу и не умею. Загвоздка даже не в том, что я слабак и трус. Если уж обсуждаешь чужое бесчестье, то будь добр, никогда не забывай, что честь – понятие, требующее незамедлительного ответа, или вообще не болтай о ней.

Наедине с собой при мысленном воспроизведении послеобеденного происшествия 27 февраля на квартире Меченого я рвал себя на части.

Пожалуй, именно эти минуты и были главным моим испытанием после февраля 1980-го.

Где бы я не был, – не давал покоя непрерывный, как удары молоточком по двери, стук изнутри и я снова и снова проигрывал в воображении сцену последней драки Шефа, вспоминал о порванном воротнике рубашки, о словах, брошенных 29 февраля 1980 года Серику

Касенову "Лучше бы его самого убили!".

Как много всуе сказано пустых, никакими реальными действиями, не подкрепленных слов, как много думал, что дороже братьев для меня нет на свете никого, а пробил час, и я не могу отомстить за него.

Сны про Шефа с пустыми глазницами в палисаднике стали для меня неразгаданным поручением. Я понимал, что даже при наличии воли и сил на убийство, – смерть для Бисембаева еще не все. Убить хотел и

Соскина. Бисембаеву нужно еще и другое. Настоящим желанием моим было провести курдайского зверька по всем кругам ада, который бы стал для него возможен, если покалечить его до полнейшей беспомощности. Что для такого быстрая смерть? Родных у него нет, страдать за него некому. Доктор говорил, что у Бисембаева незалеченный туберкулез, по амнистии до конца срока не выйдет, мол, сгинет, сам по себе на зоне.

Но что Доктор? А-а… Какой с него спрос?

Характер у матушки мужской. Виду она не подавала и было бы правильнее понимать так, что мысли о наказании Сайтхужинова и

Аблезова для нее служили санитарным кордоном, способом отгородиться от потери сына. Только один раз на моей памяти она не сдержалась, невольно дав мне понять, что происходило у нее внутри.

Вернулась с мужем Мареком из двухгодичной командировки в Йемен

Клара, старшая дочь дяди Бори.

Клара присела рядом и матушка тихо заплакала.

Поцелуй соловья на рассвете…

Кемпил появился в колхозе через три дня. Бросил рюкзак и поспешил к огурцам. Взяв в руку ком земли, Серик Кулунбаев шел полем.

– Головин! – заорал на всю колхозную бригаду Кемпил. – Ты где? Убью!

Спотыкаясь, навстречу Кулунбаеву бежал секретарь.

– Серик, успокойся. Скажи, что тебе надо?

– Пять рублей.

– Возьми восемь. Больше нет.

– Давай сюда.

– Хочешь, мы тебя и в комсомол примем?

Кемпил рассердился.