Что предназначено тебе… Книга первая

Корсиканец дёрнулся, пытаясь вырваться, но не смог — не давая ему опомниться, Стефано бешено задвигался в нём.

Доминико закусил губу. Лицо его раскраснелось. Он чувствовал себя растоптанным, уничтоженным, полным дерьмом — и в то же время ему вдруг стало легко.

Ничего больше не зависело от него. Раскалённый поршень таранил его зад, вызывая волны боли, перемежавшейся с удовольствием. Само по себе это было бы не так уж приятно — если бы не примешивающееся к этому чувство, что он не решает ничего. Если бы не горячая рука, гулявшая по его спине, то и дело оглаживающая ягодицы — и тут же выдававшая увесистый шлепок. Доминико уносил ураган, которого он никогда раньше не знал — ураган унижения и сладкого восхищения, ураган оскорблённого достоинства и разгоравшейся страсти, наслаждения и боли, ненависти и презрения, и — желания ощутить ещё один толчок.

Он задвигался навстречу — но понял это лишь тогда, когда услышал голос копа у себя за спиной:

— Корсиканская шлюшка. Всегда мечтал вставить такому в рот.

— Дрянь… — выдохнул Доминико и тут же вскрикнул, почувствовав особенно острый удар.

Рука его скользнула вниз и принялась ласкать стоящий колом член, но коп тут же остановил его — и дёрнул руку назад, заставляя прогнуться и почти что приникнуть к его груди спиной. Новый болезненно-сладкий толчок выбил все мысли у корсиканца из головы, а затем он увидел голову копа у себя над плечом.

— Ты же не думал, что отделаешься так легко?

Коп дёрнул другую его руку назад, и Доминико услышал щелчок наручников — руки его оказались заведены высоко над головой и пристёгнуты одна к другой.

Стефано толкнулся ещё раз, а затем накрыл член корсиканца рукой — но даже не думал радовать его. Он сгрёб его вместе с яичками и стиснул до боли, так что тот начал стремительно опадать.

— Выродок… — вырвалось у Таскони.

— О да, — Стефано толкнулся ещё раз и кончил в него.

Оба замерли, тяжело дыша. Таскони чувствовал, как ярость неудовлетворённого желания заполняет его. До него ещё не дошло целиком, что только что произошло.

Стефано продолжал стоять у него за спиной. Он-то как раз начинал понимать. Понимать, что на этот раз — по любым меркам — слишком далеко зашёл. И в то же время о том, что ждёт его впереди, думалось с трудом. Тело в его руках было горячим, и его не хотелось отпускать. Он необычайно остро осознавал, что удерживает корса — и от этого наполнявший его жар ощущался только острей.

— Хочу тебя ещё… — прошептал он в самое ухо корсиканца, продолжая все так же удерживать того под живот.

У Доминико не было ответа. Он пытался выдавить из себя ругательство, пытался вспомнить какую-нибудь угрозу — но в то же время и сам понимал, что любые слова сейчас будут ложью. Он хотел. Тоже хотел испытать это ещё раз.

— Ублюдочный коп… — это было все, что он смог сказать.

— О да… — Стефано выпустил его и отступил назад. Он рывком натянул брюки обратно на поджарый зад, затем накинул на плечи корсиканца плащ. Двумя быстрыми движениями привёл в порядок себя и подтолкнул Таскони к выходу — заниматься допросом он сейчас не мог. Нужно было разобраться в том, что только что произошло.

Молча они миновали общий зал. Стефано захлопнул дверь камеры у Таскони за спиной и поспешно скрылся за поворотом коридора.

Таскони попытался сесть — но не смог. Изнутри всё тело раздирала боль. И до него тоже понемногу начинало доходить, что только что произошло. А ещё — впервые за тот год, что прошёл после гибели Пьетро — ему показалось, что он живой.

* Бедный, бедный мальчик

** Ублюдок, говнюк

3

Тюрьма города Сартена — столицы провинции Земного Содружества Корсики — стояла на самой обочине городской черты, зажатая широкой массивной магистралью, ведущей к бетонной автостраде, и рядами плохоньких домишек, где ютились те, кто не мог платить за хорошую квартиру, и фасадом обращённых к отвесному карнизу, уходящему в море.

Такой дом и снимал Стефано Бинзотти.

Стефано, прибывший в город не так уж давно, не знал другого места, где наравне с морем можно было бы встретить столько рек и озер — и другого города, где можно было увидеть столько космопортов, аэропортов, морских гаваней и железнодорожных путей, он не знал. Сартен походил на гигантский клубок перепутанных транспортных жил, покрывавших Корсику и ближайшие планеты, связывавший этот пучок с линиями Ветров.

В самой южной точке этого клубка — на юго-западном побережье озера Гарда — располагался железнодорожный вокзал, от которого город разрастался на протяжении двух веков, чтобы в конце концов стать самим собой.

Деловой центр клубка находился в восточной части, и с лёгкой руки первых корсиканских семей, обосновавшихся в Сартене, получил название «Луп». Как и первый, земной Луп, от остальной части города он был отделён линией наземного метрополитена, двумя концами упиравшейся в озеро. А к югу от Лупа располагался один из самых неприглядных районов Сартена — район скотобоен и мясокомбинатов, распространявших запах свежего и не очень мяса далеко вокруг. Земля здесь пропиталась кровью и нечистотами на несколько метров вглубь — причём каждый работник Управления хорошо знал, что резали на ней не только свиней.

В южной части Сартена вырос промышленный район — самый крупный на Корсике центр чёрной металлургии. Тут же было сосредоточено большинство предприятий машиностроительной и химической индустрии. Здесь стоял и самый старый на Корсике тракторный завод «МакКормик».

Луп вобрал в себя крупнейшие банки, правления трестов и корпораций. Те, кто владел Лупом, жили к северу — за рекой Потенцей, на «Золотом берегу». Здесь Стефано бывал по работе так же часто, как в районе скотобоен — хотя эти два места так мало походили друг на друга, что трудно было поверить, что находятся они в одном городе. Здесь, на Золотом Берегу, располагался один из самых богатых районов не только Сартена, но и Корсики вообще.

Насыпное побережье озера занимал прекрасный парк, параллельно озеру тянулся Гарда-Авеню, широкий проспект, а далее шли многочисленные улицы, с востока на запад пересекаемые другими, перпендикулярными им, точно отмеренными по линейке.

Юг города облюбовали различные национальные общины — начиная от ирландцев, которые по большей части не желали возвращаться на Альбион, и заканчивая выходцами из Латинской Америки старой Земли.

Когда девять недель назад Стефано выбирал себе жильё, перед ним лежали три варианта домов, которые он мог позволить себе оплатить: дюплексы у скотобоен, которые предстояло делить с какой-нибудь жизнерадостной китайской семьёй, комнаты на вторых этажах малодоходных магазинчиков в Саутсайде — или небольшой и вполне чистенький домик рядом с тюрьмой. До участка от него ехать было не слишком далеко — и после недолгих колебаний вопрос был решён.

Теперь Стефано, едва успевший на несколько часов прилечь на кровать, чтобы снова проснуться по звонку будильника ближе к девяти утра, сидел на небольшой веранде, потягивая водянистый кофе, и смотрел на тюрьму.

Её корпуса тянулись с севера на юг и выглядели уныло, как всё вокруг. За высокими стенами располагались три грязных, обшарпанных тюремных блока. Посреди центрального двора из-за стены виднелись обломки, бывшие некогда статуей Мадонны. Со всех сторон их окружали смоковницы, за которыми никто никогда не ухаживал, но которые, тем не менее, слегка оживляли серый каменистый пейзаж.