Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Вам эта стрижка под бокс вовсе не идет, — сказала Маруся, — вы в ней на арбуз похожи…

В разговоре с Марусей Черепцу все время приходилось пробиваться через насмешку.

— В королевских ВВС, ребята кое с кем разговаривали, у них как?! У них так — ты старшина, но летаешь стрелком, а он майор, но не летает… Так вот тебе полагается ванная, а ему, майору…

— У них старшин вовсе нет, — сказала Маруся, — мы у них с девочками убирались…. У них все сержанты и все рыжие… Будто у них один папа…. А так, что у них, что у нас. Довольно нахальные и врут… Послушаешь, так все герои-соколы, а на самом деле бывают вовсе ерундовые парни….

— Если на то пошло, — обиделся Черепец, — если пошло на правду, то среди работников столовой тоже попадаются жулики…

— Тю, — сказала Маруся, — такое бывает жулье, даже работать стыдно…

Мостки опять стали узкие, и Маруся пошла вперед, а Черепец сунул руки в карман бушлата, от этого фигура становилась красивее и стройнее. Они приближались к каптерке Артюхова, там метнулась тень, и сразу же призывно и жалобно заиграла гармоника. Артюхов выполнял все, что было намечено. Голова и шея у Черепца стали совсем мокрыми. Они шли мимо каптерки, а сил остановить Марусю и пригласить зайти у Черепца не было. В каптерке стукнула дверь, и гармоника заиграла «Смелого пуля боится, смелого штык не берет»…. Черепец с тоской глядел в спину Марусе. Они завернули за высокий черный забор у склада. Маруся остановилась, издали протянула Черепцу теплую, красную от кухонной работы руку.

— Ну, до свиданьица, — сказала она, — как бы вам взыскание не получить… Ваше дело такое — военная служба. Так что бывайте…

Тут он решился. Какая-то неведомая сила подхватила его, он задержал ее руку в своей, сдавил и потянул к себе. Она рванулась, но Черепец был сильный человек. Он прижал ее к мокрому черному забору.

— Не ломайся, — сказал он, — тоже мне новости выдумала. Не будем ломаться, — бормотал он, проникая под серое бесформенное пальто и обнимая ее. — Зачем нам ломаться?! Не надо нам ломаться?!

Но она вдруг напряглась, зашипела как кошка и ударила его с такой быстротой и силой, что он даже ничего не успел сообразить.

Фуражка слетела с его головы в пузырящуюся под весенним ветром лужу.

— Герой! Сокол чертов! — сказала она. И заплакала злобными ненавидящими слезами. — У всех у вас увольнительные, а мне какое дело?! Хватаете по всем углам, соколы… — она кричала, стоя от него в нескольких шагах, по щиколотку в огромной луже, в которой все еще плавала его фуражка.

— Маруся, — хотел он сказать, но вместо этого получилось какое-то другое, обидное, — Тпруся…

Она затопала ногами в луже и пошла наверх к столовой. Он подобрал фуражку, отряхнул ее о брючину и побежал следом.

Он хотел ей что-нибудь сказать, но не знал таких слов, все слова про любовь казались ему чушью, он бы их просто не мог выговорить.

— Тпруся, — опять закричал он. — Траша!

«Траша» у него вышло вместо «Маша».

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — сказал над ухом уже спящего Шорина голос дневального, — там с гвардии старшиной ЧП, а гвардии старший лейтенант уехали… Уехали встречать сына гвардии инженер-капитана Гаврилова, — голос вырвал Шорина из прекрасного, может быть, лучшего в его жизни сна.

— Чего, чего тебе надо? — забормотал он, садясь. И по привычке военного летчика, ничего еще не понимая, стал уже быстро одеваться.

Черепец сидел у столовой под синей лампочкой, вокруг него толпились несколько человек, глаз у него заплыл, он был пьян.

— Черепец, дорогой, кто это вас? — строго спросил Шорин.

— Майор, — сказал Черепец, — ванная, англичане — все рыжие бобрики…. Перл Харбор, — он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. — У них один папа…

— Ну, разгильдяй же, ну, типичный разгильдяй! Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили… Вы еще не знаете… Вы еще с первого числа маргарин покушаете и спросите… — размахивая трубочкой, подогревал страсти Неделькин.

Сделать уже ничего было нельзя, к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.

— Перл Харбор здесь, — опять сказал Черепец, показывая себе на грудь, и сам пошел к грузовику.

— На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, — объявила диктор. — Спокойной ночи, товарищи!

В город, встречать Игорешку, они ехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко. Провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть на рейсовый, и для того, чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком «Вперед!» прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда Дмитриенко поднял его и зашвырнул на рейсовый.

— Иногда принуждение — лучший вид воспитания, — сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Амираджиби с плетеной корзинкой, в которой были живой крольчонок и железная банка с витамином С. Он вытащил из кармана столовую ложку, набрал из банки белый порошок и требовал от каждого открыть рот и укрепить здоровье.

Гаврилов брать кролика отказался.

— Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что я буду по городу с крольчонком гулять?

— Кролика я беру на себя, — сказал Дмитриенко. — С Долдоном они будут как братья, а мальчишке будет радость…

— Хочу любить, хочу всегда любить, — играла пластинка.

Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и, хотя злиться было собственно не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, как бледнеет и как лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там под синей лампочкой на столе стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.

Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула, и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел. Дмитриенко на корме на жесткой деревянной скамье знакомил крольчонка с Долдоном.

— Цыц, — говорил он, — цыц!

Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным.

Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзинке попятился.

«Дорогая моя Варя!»

— А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда начало?! — к Гаврилову подсел капитан рейсового.

— Давай выпьем, капитан, — пошутил Дмитриенко. — Твоя выпивка — наши песни… Взаймы и в аренду, а?

Он сел на корточки около Долдона, дохнул ему в нос и приказал: «Ищи!»

— Слушайте, товарищи моряки, — сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке, — какие вы принципиальные, что над душою стоите… Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает… И волка своего заберите… Здесь нельзя…

Они вышли из разбитого в лесах вокзала.