Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Смотрите сюда — птичка вылетит…
— Знаю я, какая у тебя птичка! — заливалась кондукторша.
— Внимание, снимаю, — ликовал Кордубайло. — Между прочим, личный аппарат Гитлера…
— Тьфу, тогда отказываюсь, — кондукторша спряталась за Проню.
— Сапогами не исправишь. — Летчик вздохнул и пошел обратно. — Все ж таки я боевой офицер… Отвернитесь, девушка, — попросил он Лену, — я обратно в пижаму переоденусь… Плесни еще «Робинзона», лейтенант.
— Я вас другими представляла, — сказала Лена лейтенанту. — Я патруль на
— А это и есть моральная, — сказал лейтенант, — вперед на третьей передаче и никому бок не подставлять. А уж как вы нас себе представляли, Леночка… — Он отошел, сломал ветку сирени, понюхал и отдал Лене. — Так что вы уж не противоречьте, у нас на батарее тоже девушки были и не противоречили.
Ветровое стекло трамвая сияло чистотой, вожатая в белой кофте смеялась за этим стеклом, закидывала голову, и тогда была видна белая шея.
— Па-адъем! — скомандовал лейтенант. И они пошли к трамваю один за другим с мешками и чемоданами, как на посадку. И, как при посадке, лейтенант стоял у ступеньки, пока все не вошли в вагон.
Трамвай тронулся, оставляя летчика, Леву и Банзая.
— И сколько же я на трамвае не катался, — медленно сказал Котляренко-повар. — В тридцать девятом катался у тетки в Туле, и был я тогда еще мальчик.
Трамвай катил теперь вдоль железнодорожной насыпи, и Сережа вспомнил, как подъезжал к городу зимой.
Они обошли новый, уже густо обклеенный какими-то объявлениями забор. Барахолка отодвинулась от рынка туда, где улица, сужаясь, спускалась к реке. Рынок же — нелепый, похожий еще недавно на огромный ржавый пароход — был в новеньких желтых лесах. Арки-клюзы открыты, хоть насквозь смотри.
— Тю, — сказал Кордубайло про рынок, — цирк строят! Вот что значит фриц ни разу не снесся…
Они постояли и посмотрели, как ветер крутит сор между кучами строительного мусора.
— Значит, напоминаю, — сказал лейтенант. — Кружок идет первый… Мы все на расстоянии видимости… Пока Кордубайло свистит — Кружок идет, перестал свистеть — Кружок видами любуется. Но не оборачивается и не подходит. Берем всех, кто узнает Кружка, даже если мельком глянет. Трясут Проня и Лисовец. Извинения приношу я. Пол и возраст значения не имеет. Вопросы есть?
— Есть, — сказал Проня. — А если дитя?
Лейтенант печально посмотрел на него и покачал головой.
— Извиняюсь, — сказал Проня.
— Еще вопрос, — сказал Сережа. — Комдив вам дал полтора суток, сутки кончаются в двадцать часов. А если вас эшелон не возьмет?
— Ну ты, Кружок, прямо как старушка стал, — захохотал Кордубайло. — В ту-то сторону!..
— Отставить, — сказал лейтенант. — Проходим один раз, нет результатов — идем к реке, чтобы не примелькаться. — Помолчал, с хрустом потянулся и добавил: — Ну, тогда пошли.
Они пошли между кучами
мусора. Уже расстегиваясь, Сережа услышал, как лейтенант сказал, что купит все черешни.— Черешню все время можно кушать, и вид будет натуральнее.
— Всем, кроме Кордубайло, — сказал Проня.
Раздался смех. Кордубайло сзади вдруг сразу и резко засвистел Чарли Чаплина. Так под этого Чарли Чаплина они и двинулись через площадь, а после улицей, заполненной уже в этот ранний час людьми, сворачивая то вправо, то влево, среди покупающих, продающих, распаковывающих и просто идущих.
— «В сталь закован, по безлюдью, продырявленный вторично», — пробормотал сам про себя Сережа.
От этого ему неожиданно стало весело, и он засмеялся.
Барахолку не просто перенесли, кто-то здесь расстарался — и заборы, и сараи были побелены известкой. Красиво, хоть и пачкается. Вон мужик пошел — все штаны в побелке.
У высокого, тоже беленого, сложенного из старых шпал пакгауза разгружали с ломовиков тяжелые селедочные бочки. Весь проулок был в этих бочках в два этажа. Оттуда остро пахло рыбой, рекой и гнилью. Бочки пускали по доскам самокатом, они гремели, и Сережа перестал слышать свист.
Свиста не было, и когда бочки перестали греметь, Сережа вернулся и тут же услышал знакомый голос и увидел знакомое лицо: была Ксюня-немка. Проня огромной своей ручищей держал ее за желтую соломенную кошелку. Ксюня сорвала с себя очки и что-то кричала на весь базар, тряся очками в длинных своих тонких пальцах. Вокруг собиралась толпа. Голова лошади на секунду закрыла ее. Когда Сережа опять увидел их, рядом с Ксюней уже был лейтенант. Он терпеливо слушал и укоризненно качал Проне головой. А немка дрожащими руками пыталась надеть очки дужками наоборот. Потом возник Котляренко с пакетиком черешни. Кордубайло засвистел другую мелодию, красивую и грустную, ее Сережа не знал.
Они пошли дальше, и Ксюня еще немного прошла с лейтенантом.
Улица дошла до обрыва и сразу перешла в песчаную тропинку вниз к реке, в объявление, запрещающее торговлю на пляже, в стену сирени, над которой гудели жуки-броневики. И в далекий гудок парохода.
— Рожу от свиста свело, — сказал Кордубайло. — Что, лейтенант, будет, если она не распрямится?..
— Фитилек для керосинки немка твоя пришла покупать, — сказал лейтенант. — Правда, Проня, что ты ей «хенде хох» приказал?
И захохотал так заразительно, что все стали смеяться тоже. С этим смехом вся серьезность их предприятия уходила, превращалась в чепуху, и, словно почувствовав это, лейтенант приказал всем идти на пляж спать.
— Два часа спать, дневалит Лисовец… А потом вон там транспортом по кругу и сначала.
Он кивнул вниз, там, где в реке мыли лошадей, загнав их в воду вместе с телегами.
Они пошли вниз по жаркой и узкой тропинке.
— Понеси меня, Проня, — заныл Кордубайло. — Тебе нагрузка нужна, тебе без нагрузки дамы снятся, и ты орешь…