Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
Неожиданно с крыши пакгауза стала осыпаться черепица, что-то там нарушилось, и она падала, падала, стукалась друг об друга и кололась.
Потом приехал Арпепе с телегой и стал успокаивать дочку, которая плакала и кричала.
Они опять сидели у трамвайного кольца. Красная кирпичная госпитальная стена была рядом, рукой подать. Там стоял грузовичок, водитель спал, спрятав лицо в тень ската. Раненые сигали через стену, таскали им еду, один судки с кухни подтырил.
Гречишкин появился вместе с Леной, ноги циркулем — раз-два вышагивают стремительно. У Лены кастрюлька с компотом — таких здесь на траве уже штук шесть, — у Гречишкина
— Мы летчика навещали, — Лена отпила компоту. — Гречишкин от лица службы, а я с цветочками… В палате у него народу, а он сам макароны кушает… «Плюньте, — кричит, — мне кто-нибудь в макароны, а то остановиться не могу… Чудные такие макароны».
— Придется тебе, Cepera, к вечеру сдаваться. — Гречишкин свистнул шоферу заводить. — У тебя дома медсестра засела, не баба — Кощей. Теперь. Меня у Бока комендант разыскал… «Я, — говорит, — может, лично ваше уважение разделяю, но поймаю — посажу… Если, — говорит, — не посажу, они следующий раз на самоходке приедут»… Так что вас водитель отвезет, он знает. — Лицо у Гречишкина набритое, пахнет одеколоном, говорит — в глаза не смотрит. И добавил, когда уже в кузов полезли: — Сколько я этой дряни переловил и каких сил это стоило, а вы прибыли, раз — и в дамках… Случайность… А все же таки случайность — проявление закономерности. А в чем закономерность — ухватить не могу…
— А ты не ухватывай, — сказал лейтенант. — Удача — такое дело…
Птицы возвращались на ночевку в город, и легкие их тени беззвучно неслись навстречу машине. Ехали бульварами, и листва старых кряжистых деревьев казалась отлитой из металла.
Проехали Сережин дом. Медсестра в мамином синем халате поливала из шланга двор. Рядом с ней стояла мама, прижав к груди пеструю подушку, и что-то говорила. У следующего перекрестка Сережа увидел Зинку. Он постучал по кабине, попросил минуту подождать и постарался спрыгнуть половчее, оставив в кузове палку.
— Здорово, Зинок… — никогда он ей так не говорил, знакомая тяжесть легла под сердце и опять мешала дышать.
— Сереженька, тебя выписали? Маму видел?
Ничего в ней не изменилось, хотя вот зонт купила.
— Ты чего не на работе?
— Я теперь технолог в пошивочном ателье… Пальто шьем, костюмы, даже шапки… Люди обносились, все гимнастерочки, — она ткнула пальцем в Сережину гимнастерку.
— Начался индивидуальный пошив, — вспомнил Сережа.
— Вот именно. Дело новое, я очень устаю. Твоя мама получила талон на материал, и мы все спорим, какой цвет тебе к лицу. Ты скоро домой?
— Скоро, — кивнул Сережа и пошел к машине.
— Дама, смотрите в объектив, я вас фотографирую! — опять ликовал Кордубайло.
Эшелон они ждали на воинском грузовом перроне за городом.
— Мы отсюда на фронт дернули, — сказал Сережа. — Вот за той водокачкой.
— А я всегда мечтала прыгнуть с парашютом, — Лена раскинула руки. — Незабываемое, наверно, чувство парить. Верно?
Загудело. Лейтенант забеспокоился и приказал разобрать вещи.
Черные, блестящие, с боковыми щитами от ветра, на большой скорости два паровоза тянули эшелон. Три классных вагона, потом платформы, теплушки.
— Дыма почти нет, — сказал Тетюков, — не будет тормозить. Когда тормозят, всегда дым, вы со мной не спорьте…
В эту же секунду эшелон стал тормозить. Лейтенант побежал, показав Тетюкову кулак. В окнах первого классного отражались все они, почти бегущие по перрону. Сережа отстал. И теперь в окнах следующего
вагона проходили только он и Лена.В эшелоне ехали моряки. Лейтенант предъявил предписание мичману с повязкой дежурного по городу. Мичман поглядел его на свет и показал на теплушку в середину эшелона.
Кордубайло щелкнул фотоаппаратом, что-то крутанул, послушал одному ему понятные звуки и сунул аппарат Сереже.
— Я, Кружок, все равно проявлять не умею, у меня три класса. Бегаешь, бегаешь, пока допросишься. Теперь уж ты давай… Тем более у Хирохито тоже наверняка подобное имеется…
И побежал. И все побежали к теплушке, уже не оборачиваясь.
Лена с Сережей стояли, потом побежали за ними, но он отставал. На платформах баркасы, баркасы, на банке одного сидел морячило.
Паровозы засвистели, дернули состав, матрос на баркасе помахал Сереже рукой, ленточки бескозырки были завязаны у него под подбородком.
Подаренный Кордубайло аппарат выпал, Сережа не остановился.
Теплушка приближалась, оттуда торчала труба, из трубы шел дым, и там лаяла собака.
Лейтенант, уже без фуражки, обернулся, что-то крикнул в глубь теплушки, и, еще не понимая, что он делает, Сережа бросил палку и схватился за дверь. Его поволокло, ударило об вагон. Он услышал, как закричала Лена, успел увидеть, как кончился перрон, и землю увидел, и траву под своими висящими ногами. Его держали за штаны, за гимнастерку… Наконец рванули и втянули внутрь.
Сережа сидел на полу, ему казалось, что провода со столбов вдоль линии бросаются на грудь.
— Ну, гад ты, Cepera, — сказал Кордубайло. — Такой аппарат погубил…
— И дадут мне за тебя, Кружок, десять суток, — сказал лейтенант. — Правда, может случиться, опять после войны, а? — И, обернувшись к нарам, где сидели матросы, предложил: — Давайте, товарищи моряки, ужин готовить… Ваша каша, наши песни…
Сережа высунулся в дверь. Эшелон грохотал через город, мимо высоких, довоенной постройки, домов.
Эшелон выгибался, клочья паровозного дыма сделались густыми и стали закрывать дома.
— Прошло сорок лет. Я не стал географом, я преподаю литературу. Литература вбирает в себя многое, и я не жалею. Я живу в том же городе, преподаю и, кстати, директорствую в той самой сорок третьей школе. Даже номер не изменился. Недавно меня вызвали в военкомат. Оказывается, меня нашла медаль «За победу над Японией»… Я долго тогда не был поставлен на довольствие в части, и все это привело к путанице. В ту ночь после военкомата у меня была бессонница. Я не сплю без снотворных, а Лена забыла их заказать. Такая необязательность.
Я не спал и все вспоминал, вспоминал… Как один день прошел, как один день. А ведь жизнь.
По темноватой улице идут трое — Сережа, Карнаушка и Перепетуй. На Сереже и Перепетуе лыжные штаны и пальто, из которых они выросли. Карнаушка в кожаной куртке и отцовских хромовых сапогах, которые ему велики. Они идут в ногу, и Карнаушка говорит:
— Ать-ать…
Повесть о храбром Хочбаре
«Скажи мне, море, почему ты солоно?»
«Людской слезы в моих волнах немало!»
«Скажи, о море, чем ты разрисовано?»
«В моих глубинах кроются кораллы!»
«Скажи, о море, чем ты так взволновано?»
«В пучине много храбрых погибало!
Один мечтал, чтоб не было я солоно,
Другой нырял, чтоб отыскать кораллы!»