Что такое поэтическое мышление

У Веры Инбер эти дни вспоминаются текстом следующего содержания. К ней пришли из отряда особого назначения, во главе был матрос с "Алмаза". Далее Инбер пишет: "Мы прошли по оледенелым и покинутым комнатам, прошли в гостиную, где увидели толстые, мохнатые от мороза стекла, кучу мерзлого картофеля под роялем и самый рояль в радугах стужи. В кабинете шкаф был раскрыт, и полка Шекспира зияла пустотой. Матрос сразу понял, в чем дело.

"Книги жгете, - сказал он... - Это вы которого же писателя пожгли?"

"Шекспира... Жил в шестнадцатом веке."

"Такого не слыхал, - он наклонил голову, читая сбоку корешки книг. - Пушкина не жечь. Гоголя не жечь, Михаила Лермонтова не жечь тоже. Понятно?"

В эти дни Иоффе каждое утро ходил в политехнический институт, чтобы спрятать и перепрятать, укутать в тряпье в замерзающем без стекол здании наиболее ценные физические приборы, спасая их от холода и мародеров. Но более разрухи Иоффе тяготило его рабское положение, при котором он уже много месяцев не мог заниматься научной работой, проводить физические опыты. Однажды ему на глаза попались тонкие пластинки поваренной соли, которые он раньше использовал в оптических исследованиях, но сейчас, в военном Петрограде, они воистину равнялись хлебу выживания. Складывая их в один пакетик, Иоффе искал место, куда бы их получше спрятать. Может быть, в щелину возле промерзлой печки? Но эту печь когда-то затопят, пластины расплавятся... Возможно, в эти минуты возникла идея столь простого эксперимента, столь ясного и интересного, что Иоффе, собрав все прозрачные, как лед, пластинки поспешил домой. Здесь, у себя на кухне, он стал кипятить воду, уже точно определив цель опыта. Над паром Иоффе выгибал пластинки под разными радиусами, потом бросал каждую в отдельную кастрюлю с кипящей водой и засекал время, когда они полностью растворятся. Выгибая пластинки, он, говоря профессиональным языком физиков, "накачивал" в каждую их них определенное число дефектов и хотел впервые установить влияние напряжений и дефектности на растворение твердого тела. Пришлось сжечь весь недельный запас дров, выторгованных у Летнего сада и, вдобавок, бросить в печку пару стульев, припасенных на крещенские морозы.

Несколько дней ушло на обработку и обдумывание полученных результатов, еще несколько - на написание статьи на немецком языке. В то время немецкие научные журналы были наиболее авторитетными в мире, о публикации в тогдашней Советской России не могло быть и речи. Бумаги едва хватало на издание немногих газет и листовок -призывов к беспощадной борьбе с контрой. Они большей частью клеились около церквей, где собиралось много народу.

Почти месяц Иоффе перечитывал и правил уже написанную статью, вносил совсем уж ничего не значащие исправления и все более утверждался страшной для него мыслью, что статья никогда не будет напечатана, сгинет с доселе неизвестными результатами, цену которых для физики он, профессор Иоффе, отчетливо понимал.

Нежданно до него дошли слухи, что у княгини N. остановился офицер из гвардии, намеревающейся пробраться в Берлин. Иоффе свернул статью в трубочку, перевязал шпагатной нитью и отправился по знакомому адресу через весь Петроград. В гостиной княгини он увидел с десяток скорбных старушек, одетых бог знает во что, но все еще с подчеркнуто прямыми спинами и величаво вскинутыми головами. Они тихонько перешептывались, и каждая держала на коленях небольшой мешочек из льна без всяких вензелей, видимо специально пошитых для подобного случая. Иоффе поздоровался, представился и занял свою очередь. С некоторыми из них он встречался раньше, они тотчас стали расспрашивать о судьбах общих знакомых. Выяснилось, что в своих мешочках старушки принесли фамильные бриллианты, золотые украшения и какие-то зарубежные акции, чтобы отдать их русскому офицеру, имя которого по понятным причинам того времени они даже не спрашивали. Если он доберется до Берлина, то отдаст родственникам, с которыми, скорее всего, им уже никогда не свидеться. Старушки по одной заходили в смежную комнату, а, выйдя через минуту, молча садились на прежнее место. Наконец, подошла очередь Иоффе. Офицер, одетый в обычное гражданское пальто на полувоенный серый френч, выслушал просьбу, подробный адрес журнала и уверил, что неплохо знает Берлин. Потом он пометил, каким-то одному ему известным шифром сверток Иоффе и положил его в обычную солдатскую котомку, где покоились золотые и алмазные обломки империи. "Вы уж простите меня, если не доберусь". Наверное, он говорил эти слова каждой их них. Иоффе вышел. Вскоре сборы закончились, вышел и офицер. Старушки подходили к нему, осеняли крестом, никто не плакал. "Господи, - подумал Иоффе, - ему надобно пройти несколько военных кордонов, тысячу верст по напрочь разоренной войной и смутами Европе". Только через два с половиной года Иоффе узнал, что его статья была напечатана в знаменитом физико-химическом журнале.

13. Поскольку имена Блока и Набокова сошлись на одной странице, не могу не вспомнить воспоминание Набокова о Блоке, хотя в жизни они никогда не встречались.

После большевистской революции Набоков вместе с семьей уехал в Германию, где стал подрабатывать в Берлине случайными литературными заработками в журналах русского зарубежья. В двадцатых годах его стихи уже широко печатались, и много позднее он скажет о них, как о протесте против худосочной "парижской школы" эмигрантской поэзии. Он сочинял стихи всю жизнь, и если вы хотите понять, что такое русская поэзия, начните с Пушкина, Тютчева или Набокова, они в этом равновелики.

Однако вернемся к берлинским дням Набокова. В один из дождливых осенних вечеров он отправился в публичный дом. Для русских поэтов и писателей посещение борделей было делом обыкновенным. В конечном счете, именно благодаря посещению Пушкиным петербургского борделя сложились гениальные строфы "Руслана и Людмилы". Пушкин то ли заболел там сифилисом, то ли простыл под дождем, возвращаясь из оного заведения, но вынужден был пребывать почти месяц дома, где от ничегонеделания принялся сочинять поэму и закончил ее как раз к выздоровлению. Так вот, Набоков, объяснившись с хозяйкой, естественно на немецком, выбрал девушку и поднялся с ней в нумер. Здесь сразу выяснилось, что оба они из России, завязался разговор земляков. "Прежде я работала в Петербурге. А вы кто ж будете?" - осмелилась спросить девушка. "Литератор" - сказал Набоков, он стеснялся называть себя поэтом. "Литератор?" - удивленно переспросила она и добавила - "знала я в Петербурге одного литератора, так глаза его до сих пор смотрят на меня, страшно становится". "Отчего ж?" - спросил c иронией Набоков. Здесь она поведала следующее.

Однажды в дождливый вечер, как сегодня, хозяйка велела ей подняться к себе, где ждет некий господин. В кресле сидел этот господин в плаще и шляпе, с которых стекала вода. Глаза его были закрыты, он был недвижен и молчал. Девушка присела на край кровати и стала ждать. Через некоторое время он отрыл глаза, посмотрел на нее и сказал: "Я литератор. Я немного посижу так... Вы только не пугайтесь". В молчании прошло еще несколько минут. Вдруг господин опять открыл глаза и произнес: "Позвольте, я почитаю стихи". Тут девушка совсем растерялась и кивнула в знак согласия.

"Так о чем же он читал?" - спросил уже заинтересованный Набоков.

"Так ведь, и сказать не о чем. Смотрел в одну точку и говорил. Может, злодей какой подумала я."

"Но все же, хоть что-то помнишь?"

Она пожала плечами, немного помолчала и неожиданно сказала: "Там у него пьяница был, а глаза у этого пьяницы были кроличьи". Почти безумное и страшное своей невероятностью подозрение овладело Набоковым. "Вспомни хоть что-то еще" - Набоков, сам того не замечая, даже повысил голос. "Ну, там у него еще перья, кажись... Точно, перья какой-то птицы торчали в голове."

Теперь уже не было никаких сомнений. Этой, тогда еще совсем юной девице, в далеком, невозвратно осеннем Петербурге читал свою "Незнакомку" русский поэт Блок.

"А что дальше-то было?" - невольно спросил взволнованный Набоков и тут же, поняв все нелепость и двойственное значение этого вопроса в месте, где он сейчас находится, устыдился и уже собирался сказать, чтобы не отвечала, но она сразу пояснила: "Дальше? Дальше он повел себя очень странно. Он посидел еще... Молчал. Потом положил деньги на столик и поцеловал мне руку. Вот эту, - она показала пальцем на тыльную часть левой руки - и ушел". Набоков, совсем близко, увидел руку женщины, которой касались губы Александра Блока.

Она так и не поняла, почему этот молодой, красивый и здоровый мужчина вдруг поднялся, взял в свои ладони ее руку и поцеловал так, словно это вовсе и не рука, а нательный крестик. Потом он тотчас оставил деньги и молча ушел. Пересчитывая марки под тусклой лампой берлинского борделя, она некоторое время, совсем недолго, все пыталась увидеть, что же в ее руке такого странного и необычного.

Владимир Николаевич Самоваров

(г. Харьков, 2011 г.)