Что-то остается

Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего — смоемся вместе со Стуро. Вот и все.

— Держи.

— Спасибо.

Присосался к чашке.

Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся — до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом — дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока — не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.

Я взял дощечку и уголек.

— Малыш.

— Стуро, — поправил он строго, — Когда мы двое — Стуро.

— Когда — двое? А если — трое?

— Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, — все-таки лиранат ему еще не очень дается, — Как пожелаешь. Но — не Стуро. Нет.

Ясно.

Выходит — наоборот. Имя назвать — почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими — вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.

— Поди сюда, Стуро, — сказал я. — Ногу дай.

— Зачем?

— Одежда, — сказал я, — Одежда для ноги. Обувь, — вспомнил наконец, — Тебе сделают обувь.

— У вас есть мгерорам?

— Кто? — «что-то там с огнем», — Кто?

— Тот, кто делает — обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.

— Сапожник?

— Са-пож-ник. Да.

— Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.

Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…

Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.

— Добрый день, мальчики.

— О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?

Она поглядела удивленно, потом фыркнула:

— Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.

Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем — весьма и весьма решительно.

— Ну-ну, — усмехнулся я. — Чайку будешь? Тока вскипел.

Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:

— Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?

— Хорошо, — парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: — И он — тоже.

— Пришел срок… — начала Альса, замялась: — Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, — и посмотрела на меня — переводи, дескать.

Стуро тоже посмотрел на меня.

Легко сказать — переводи…

— М-м… Жилы, — нашел я, — Чужие жилы — в тебе.

А как еще? Раны зашили — жилами. Теперь надо вытащить…

— Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.

— Зачем? — парнишка отступил на шаг — одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…

— Спокойно, — Альсарена взяла Стуро за руку, — Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.

Парень вспомнил, что он — не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.

— Ложись. Сними это. Сейчас…

А все равно нить ее — из жилы.

Из закутка доносилось:

— Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! — это мне, — Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, — и снова — Стуро: — Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…

Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.

— Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.

Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы — редкостный случай быстрого заживления.

— Я не буду забинтовывать, — крикнула Альсарена, — Пусть подышит, — вышла, улыбаясь — на щеках ямочки, — Такой пациент — сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…

— Как на собаке, — я взял чайник.

— Как на собаке, — согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. — Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?

Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.

— Енто, что ль? — Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.

— Ага, — Альсарена принялась копаться в бумажках.

— Я, того, — забубнил Сыч-охотник, — Тут листик валялся. На столе, сталбыть.

— Какой листик?

— Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.

Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:

— Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.

— Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.

Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.

— Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…

А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…

— Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.

— Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.

— Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.

— Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.

— Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.

— Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?

Много как зовут, барышня ты моя.

— Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?