Что-то остается

— Чего? — хлопала глазами бедная девочка.

— Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…

— Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.

Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.

А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:

— Я… Я — причина сему?

Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…

— Нет. Спать иди.

Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:

— Хорошо, — и смылся в закуток.

Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:

— С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.

— Я сплю, — поддержал побратима Стуро.

— Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.

Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…

Сыч-охотник вздохнул.

— Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.

— Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?

— Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?

— Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.

— Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.

Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…

— И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.

— Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.

При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…

— Откуда ты знаешь старый найлерт?

— Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?

— Листочек с записями!

Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.

— Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.

— Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.

Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…

* * *

(Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)

* * *

Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:

— А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.

Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…

— Ты садись, садись. Давай еще налью.

Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…

Глупо, боги, как глупо…

— Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.

Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.

— Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».

— Не хочу, — покорно повторил я.

Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…

— Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.

— Спасибо.

Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…

— Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.

Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».

— Сюда иди. Проехали мы.

— Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?

— Какого? — подняла брови Альса.

— Нету. Выпили. Ни того, ни другого.

— А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?

Стуро улыбнулся смущенно, покивал.

— Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.

— Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?

— Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?

— Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.

— Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.

— А кровь ему нужна.

— Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.

— На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.

— Хорошо, — кивнула Альсарена, — Я обязательно спрошу, — потом глянула на Стуро: — Скоро ты… будешь совсем здоров, — Стуро кивнул, — Что ты… станешь делать… потом?

— Я останусь здесь, — побратим мой продемонстрировал свои клычата, — с ним.

Братья на Крыльях Ветра… Стало тепло, как после полной кружки арваранского залпом. Стуро почуял и снова улыбнулся.

— Сыч, ты предоставляешь ему убежище?

— Вроде того, — ухмыльнулся я.

Нечего сказать — убежище. Но парень сделал выбор, и не мне теперь пытаться что-то менять.