Чтоб знали! Избранное (сборник)
Шрифт:
Разговоры о запорах и газах были самыми волнующими и животрепещущими, поскольку все члены семьи исправно страдали ими. Впрочем, слово «страдали» здесь будет не вполне уместно, ибо «страдания» эти явно приносили наслаждение. Когда же количество дней запора начинало превышать четыре, нехотя принималось слабительное.
Брат Карен неоднократно ломал унитаз, усаживаясь на него. Как это он умудрялся сделать – я до сих пор не понимаю. Я могу только предположить, что он не садился на него, а нетерпеливо грохался задницей, а при его весе в 200 кг это могло оказаться невыносимым для нежного фаянса.
Братец любил рассказывать всем о своих шутках, которые он проделывал над своею милою женой, родившей ему троих сыновей одного за другим. Так, на День Матери он широким жестом дал жене пять долларов и сказал, чтобы она пошла и купила себе цветов.
Самой его любимой шуткой была следующая. Брат установил в своём доме регулятор температуры, который мог контролировать время включения и отключения отопительной системы. Дело было холодной зимой, и жена заметила, не ведая о сути такого регулятора, что утром, когда мужу время вставать
Только через несколько дней, заметив цикличность климата, жена поняла, что здесь что-то кроется, и муж ей со смехом поведал секрет установленного им режима регулятора. Всё это было преподнесено как презабавная шутка, на которую жена и малые дети отреагировали не смехом, а простудой. Целью же этого предприятия была экономия денег на обогрев дома. Жена братца покорно улыбалась этим шуткам, но было видно, что ей невесело.
Ну, и ещё один эпизодец. Братан взял напрокат смокинг, чтобы явиться в нём на свадьбу сестры. Свадьба была в субботу, а смокинг нужно было возвращать в понедельник. В воскресенье брат одел смокинг и пошёл стричь траву вокруг своего дома. Причина? «За смокинг всё равно уплачено, так я уж его использую до упора». Это тоже воспринималось семьёй как необыкновенно весёлая шутка.
Всё это отпечаталось на характере Карен. Женщина, копящая в себе дерьмо, могущая терпеть днями, находя в этом удовольствие, оказалась копящей свои дерьмовые чувства, не изъявляя их до того момента, когда сдерживать их уже больше физически невозможно. Поэтому она всегда пребывала на людях с тебе известной наклеенной улыбкой, а дома впадала в депрессию.
В связи с вышеизложенным, становится вполне естественным, что Карен постоянно пердела. Причём очень редко её пук был воздушным, без запаха, как это часто бывает у нормальных людей. Нет, каждый пук был у неё злостно вонюч. Пёрднет и обязательно раздумчиво скажет: что же я такое ела? Надо, мол, перестать есть это или то. Каждый вечер она рассказывала мне, как, находясь с кем-либо в лифте или в машине или разговаривая с преподавателем, она испортила воздух и умирала со стыда.
Она полагает, что если она пёрднет и тут же извинится, то она как будто и не пёрднула. То же самое и с рыганьем. Звеньями той же цепи были её грубость и наглость – извинишься, и всё, мол, должно навек проститься и забыться. А если я припоминал ей грубость, то она называла это злопамятностью. Я же говорил, что любовь – это живое существо, которое нужно беречь, и если ты оторвёшь ей руку или выбьешь глаз, то она так и останется калекой, и никакие извинения не помогут. Она же всё мечтала о нашей будущей жизни и, плюя на настоящую, строила воздушные замки. Из испорченного воздуха.
– О, какой ужас! – с показным смущением восклицала она, очередной раз испустив вонь и махая руками, чтобы разогнать воздух вокруг себя, а на деле поспешно вдыхая его с наслаждением, достойным лучшего применения.
Карен только подыгрывала моему отвращению, но не от её вони, а от её нежелания сдерживаться во имя меня. Так что стояли сплошные ночные бздения. А дневные – само собой.
Что касается вони, то она была бы даже приятна, если бы была сексуально окрашена. Карен может пердеть за столом, но, приступая к ебле, вся в поцелуе, прерывается и выбегает за дверь, чтобы выпустить газ. А ведь это единственное время, когда её пердёж возбудил бы меня, поскольку он связался бы в этот момент с желанием, с еблей. То есть если бы мы, к примеру, пребывали бы в «69», и она, кончая, пёрднула бы. О, это было бы прекрасно, ибо это свидетельствовало бы о наслаждении, которое лишает её контроля над собой. А это – вожделенное чудо. Тогда и запах её был бы роскошен, так как он стал бы свитой наслаждения. Но нет, во время ебли она ничего подобного себе не позволяла, потому что считала, что это испортит любовную атмосферу, и, хоть я ей говорил, что для меня это только будет возбуждающим, она так и оставалась скованной и «приличной».
Хотя по сути своей Карен бесстыдна, но не в любви, не для любви, а по безалаберности и неряшливости. Если же точнее, то любовники бесстыдны друг с другом из-за обуревающего их желания, а супруги – из-за овладевшего ими безразличия.
Вся религиозность Карен исчерпывалась заповедью: «Люби дерьмо своего ближнего, как своё». Однажды она в приступе нежности ко мне, выйдя из туалета, где я опорожнился до неё, сказала, что моё дерьмо вкусно пахнет. Вот какого комплимента я удостоился от жены.
Я к ней быстро подладился и как-то, сидя у камина и глядя на потухающий огонь, сказал, что угли – это дерьмо огня. Она так зашлась в смехе, как ни от одной моей другой шутки.
После неё в унитазе всегда оставался кусочек дерьма, который почему-то не желал исчезнуть в водовороте вместе со своими сородичами и в последний момент выныривал. Она срала такими большими кусками, что каждый раз засорялся унитаз.
Любую боль в животе Карен приписывает газам, и поэтому она, как и все в её семье, принимает бездну таблеток, чтобы унять газы. То есть таблетки способствуют отхождению газов, и под предлогом боли в животе Карен с помощью таблеток усиливает пердёж.
Вот такой атмосферой дышал мой брак. Надеюсь, тебе теперь кое-что проясняется.
А сейчас – кое-что из ультрасовременной поэзии. Ну, держись! Первое – тебе.
Посвящается С.
В ином измерении энном,в задрипанном городе Энскеживёшь, занимаясь обменомокошечка без занавескина окна, пускай не в Европу,но хоть не на хищных соседей,всегда караулящих тропыот кухни до нужника. Съеденпоследний гриб, мертвенно-белый.Чтоб в памяти не околели,ты их изваять в акварелирешил. И с надеждою спелойты ими листы оснащаешь —пора: там зима не белеет,а чёрным недугом болеет.Но духом ты не обнищаешь,в пространстве, где деньги бесценны,растут не продажи – обмены:там жилы меняют на мыло,там власть, что схватила кормило,тебя лишь буханкой кормила,ты вовсе не строил ей глазки —ты выстоял очередь в краски,и в них заживя, как в хоромах,злой опыт менял на опят.А власть не желает опасть —в улыбке оскаливши пасть,заигрывает на погромах,глазами стреляет, но промахона совершила опять.Ты пристально смотришь в окно,которое смотрит в колодец.Так плюнь же в него – ведь народецзагадил источник давно.В отравленной мутной водеты рыбки уже не половишь,пускай копошатся в трудепартийные спецы по воле.В пустыне ничтожных земельтебе ничего уж не светит:ни солнце, что село на мель,ни слово, попавшее в сети.На вечный обвес и обмер,от коих мир обмер, не сетуй —остался оазис на свете,где радуется большинство.И он предлагает обменубожества на божество.