Чудеса происходят вовремя

Еще утром все были убеждены, что номарх поддержит кандидатуру зубного врача Аргиропулоса. Первая статья Агисилаоса (он уже отпечатал ее на восковке) исходила из этих сведений. Однако вскоре пришло известие о том, что слухи про Аргиропулоса распускались нарочно, чтобы отвлечь общественное мнение. Имя нового кандидата произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Это был Маркелос.

Агисилаос переписал статью заново. Но печатать уже не спешил, и его осторожность была вознаграждена, ибо, согласно новым сведениям, добытым, через помощника Аргиропулоса, номарх пошел на коварную игру и намерен добиться компромисса между Калиманисами и Трифонопулосом. Вот это маневр! До такого не додумался ни один из его предшественников за минувшие сорок лет! Что ж, сейчас у номарха были серьезные основания надеяться на успех своего предприятия. Калиманисам придется уступить, лесопромышленник грозит страшным скандалом, и на руках у него вексель, подписанный мэром з а н е с к о л ь к о ч а с о в д о с м е р т и. А тут еще история с колье из «Скарабея», толки об Анете и т. д. Разумеется, таким грязным историям Агисилаос и з п р и н ц и п а не собирался посвятить ни строчки, его газета не унижала себя сплетнями. Тем не менее в редакции «Улья» за этой сюжетной линией следили с немалым интересом. Как заблуждался Георгис Дондопулос, полагавший, что тайну монограммы знает только он! Гравер из «Скарабея», тот самый, который выполнил монограмму, был одним из постоянных читателей «Улья» и, конечно, не замедлил рассказать об этом в редакции газеты. И видно, не только в редакции. Вопрос: «Кто же она? Кто же она?» — повторяли в эту ночь многие.

Как бы там ни было, ситуация казалась Агисилаосу очень неблагоприятной. Выпустить листок необходимо, но какую направленность следует дать материалу?! А вдруг завтра всплывет что-то новое и только что отпечатанные листки лягут рядом с пачками нераспроданного предыдущего номера, который потерпел фиаско именно потому, что за несколько часов утратил свою актуальность. В предыдущем номере «Улей», как всегда, разоблачал мэра, и в передовице — написал ее один из членов партийного комитета — содержалась весьма нелицеприятная характеристика тогда еще здравствовавшего Калиманиса. В статье отмечалось, что мэр страдает прогрессирующей толстокожестью и проявляет полнейшее равнодушие к насущным проблемам города, что ведет он себя как «опереточный бонапартик» и психология его, «антинародная и антидемократическая», является «продуктом времени Кондилиса [5] и отражает его дух». С последней характеристикой Агисилаос не согласился. «Во-первых, такие типы, как мэр Калиманис, — сказал он на заседании комитета, — существовали еще до Кондилиса, во-вторых, они существуют и после Кондилиса, и, в-третьих, существование их является не выражением «духа Кондилиса», а грозным симптомом явлений куда более опасных...» Итак, в сорок седьмом номере они высказали по адресу мэра много нелестного, однако сразу же после выхода номера в свет им пришлось пойти на похороны и возложить венок на могилу усопшего. И теперь пачки с сорок седьмым номером немым укором лежат в углу, а обстановка меняется с каждым часом...

5

Кондилис — генерал греческой армии, возглавивший несколько военных переворотов.

Эти размышления не настраивали Агисилаоса на оптимистический лад. Однако примерно за час до появления Лефтериса в подвал спустился один из друзей «Улья» со сведениями окончательными и проверенными. Поэтому к приходу Лефтериса материал был подготовлен к печати.

— Иди-ка сюда, — сказал Агисилаос, — прогляди статью и набросай короткий комментарий. Двадцать строк, не больше.

Лефтерис прочитал заголовок статьи.

— «Троянский конь»? — удивленно обернулся он к Агисилаосу. — Почему? Что мы хотим сказать?

— Что они готовят нам настоящего троянского коня, — улыбнулся Агисилаос. — И никаких натяжек тут нет. Нас в самом деле хотят провести, как троянцев. Завтра в четыре созывается чрезвычайное заседание совета. Вопроса о выборах не ставят, будут речи, а потом объявят сбор пожертвований на памятник. Вот тут-то председатель совета и подбросит мысль об избрании Маркелоса.

Лефтерис, просидевший с полудня в доме преподавателя, только теперь услышал о кандидатуре Маркелоса.

— Маркелоса?! Но ведь он даже не член совета!

Как и прочие, Лефтерис уже забыл, что на прошлых выборах в избирательном бюллетене были два Калиманиса — отец и сын. Хотя Маркелос и жил за границей, тем не менее и на муниципальных, и на парламентских выборах Калиманисы заносили его в списки для голосования. Более того, на парламентских выборах, прошедших за два года до муниципальных, Маркелосу не хватило самой малости: он шел вторым по числу голосов после Праксителиса Калиманиса. Поскольку кампания велась в отсутствие Маркелоса, дело приняло скандальную окраску, об этом анекдотичном случае написали почти все газеты страны, а некоторые даже поместили карикатуры и сатирические стихи. (Многие сторонники Калиманисов обвинили тогда Тасиса в том, что он пожалел денег и не купил голоса, которые незадолго до захода солнца предлагал ему какой-то старый политикан.)

— Ну давай, — сказал Лефтерису Агисилаос, — садись за комментарий, время не ждет...

Уговаривать Лефтериса не пришлось. Агисилаос сам осторожно перепечатал статью и комментарий на восковке, закрепил в рамке, провел валиком и снял пробный оттиск.

Прошло несколько часов. Агисилаос сидел за столом, положив голову на руки, и, как видно, дремал. Лефтерис, склонившись над ящиком из-под мыла, что-то писал, а двое рабочих продолжали печатать и аккуратно раскладывать листки сорок восьмого номера «Улья», застелив грязный пол экземплярами сорок седьмого номера. (На самом деле Агисилаос не дремал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как гибнет плод их трудов: сорок седьмой номер был посвящен минувшему Первомаю — до Первомая выпустить газету не удалось, — и великолепное двухцветное клише для первой страницы обошлось баснословно дорого.)

Итак, работа шла полным ходом... Однако тут-то и разразились самые страшные события той ночи. За дверью раздался грохот. «Задвижку, скорее!..» — крикнул Агисилаос, но было уже поздно: двери широко распахнулись и, подобно наводнению, вниз по лестнице сплошным потоком устремились ноги, злые, перекошенные лица, палки.

— Полиция! — попытался крикнуть Агисилаос.

— Я тебе дам — полиция...

Кто-то со всего размаху обрушил на него палку, и Агисилаос очутился в другом конце комнаты, на пачках «Улья».

— На помощь! — позвал Лефтерис, но его тоже швырнули на пол. Рабочие вступили врукопашную.

— Бумагу! — командовал с верхней ступеньки Ибрагим. — Чтоб не осталось ни одного листка! Крушите машины, чтоб ничего не было целого — ни машин, ни людей! Громите все подряд.

За спиной Ибрагима показался Лингос.

— А ну, живее! Чего копаетесь? Трахни ломом по той машине... Вот так... Теперь по ящикам... А где господин Агисилаос?

К Агисилаосу Лингос относился с некоторым почтением. Они жили по соседству, к тому же в первом и втором классах, которые окончил Лингос, Агисилаос был его учителем.

— Вон он!

— Подними-ка его! Похлопай по щекам, пусть очнется.

Агисилаоса подняли, несколько пощечин привели его в чувство. Мутным, безразличным взглядом он медленно окинул картину разрушения. И вдруг взгляд его ожил.

— На помощь! — пронзительно закричал Агисилаос.

Лингос рассвирепел.

— А ну-ка врежьте ему еще!

Ему врезали, Агисилаос сначала скрючился, потом выпрямился как стрела и рухнул на ящик из-под мыла, который кто-то из бандитов Лингоса надел на голову Лефтериса. Лефтерис был в полузабытьи, он ощущал ноющую боль во всем теле, смутно угадывал, что творится в редакции, и, сознавая весь ужас случившегося, содрогался при мысли, что виной всему он, это по его следам нагрянули громилы. «Ах, этот Дондопулос...» — вспомнил Лефтерис, и могло ли ему прийти в голову...

Между тем как раз в этот момент Дондопулос очнулся и почувствовал холод. Он со стоном подтянул ноги (в первую минуту Георгису показалось, будто они обрублены по колено) и хотел приподняться, но ноги не слушались и дышалось с трудом: рот и нос были заложены. Он долго плевал и сморкался, корчась от острой боли. Хлоп! — что-то шлепнулось ему на ладонь. Георгис наклонился и различил поблескивающий в сгустках крови свой золотой зуб. Теперь он очнулся окончательно, огляделся, увидел дом врача и вспомнил все, что с ним произошло. Свет в окнах уже погас. «Ну и что с того, — подумал Георгис, — еще хорошо, что я оказался здесь поблизости». И, собрав все силы, поднялся на ноги.

Глава десятая

«Склонись, коль хочешь вознестись!» — произнес Филипп, закрывая дверь за Георгисом Дондопулосом. Очень верные слова. Именно этот процесс предстоит пройти Филиппу, приговор еще не вынесен, и пока в его распоряжении масса законных средств. Было бы только желание воспользоваться ими, была бы воля и упорство, такое упорство, которое он не раз отмечал у своих клиентов из простонародья. Только с таким упорством и можно довести борьбу до победы. А что за дело ты отстаивал — правое или неправое, законное или беззаконное, нравственное или безнравственное — не имеет никакого значения... Так вот, упорство в Филиппе есть! Он понял это, когда еще говорил с Дондопулосом, и особенно отчетливо осознал сейчас, уже после разговора. Этим важнейшим открытием он обязан Дондопулосу, хотя нет, при чем тут Дондопулос, какое отношение имеет он к внутреннему миру Филиппа? Ровным счетом никакого. Произошло совпадение: крохотная, незначительная сама по себе молекула нечаянно стимулировала большие сдвиги; случайное, совершенно случайное дуновение ветра вновь разожгло огонь, и ты, если зрячий, можешь оглядеться и увидеть, что творится вокруг тебя и в тебе самом. «Пролился свет, и в просиявшем свете познал он самого себя» [6] . Именно это произошло сегодня с Филиппом, именно за это он столь щедро заплатил Дондопулосу — за это и ни за что другое...

6

Из неоконченной поэмы классика новогреческой литературы Дионисиоса Соломоса (1798—1857).