Чудеса происходят вовремя
Шрифт:
Так размышлял Филипп, поднимаясь по внутренней лестнице. Он дошел до середины и там, где лестница поворачивала, в задумчивости остановился. «Что следует теперь делать? Каким образом внутренние перемены перевоплотятся — иначе какой в них прок? — в д е й с т в и я и ф а к т ы?»
И тут в круглое лестничное окошко он увидел Георгиса Дондопулоса, стоявшего возле электрического столба в позе такого сосредоточенного раздумья, что Филипп сразу обо всем догадался. «Вот вам, пожалуйста! — воскликнул он с необычайной радостью. — Полюбуйтесь на него! Да я знаю сейчас все его жалкие мыслишки! Прикидывает, куда бы еще пойти, кому бы предложить свои услуги! Клянусь, я прав! Сейчас увидим!» Ждать долго не пришлось, все произошло именно так, как предвидел Филипп, — вместо того чтобы повернуть налево к своему дому, Дондопулос повернул направо и зашагал вниз по улице: эта дорога могла привести его куда угодно — к Калиманисам, к Трифонопулосу, к Аргиропулосу и даже в подвал «Улья». Только не домой, куда он должен был направиться, если бы им руководили честные намерения. «Вот вам, пожалуйста!» — торжествующе выкрикнул Филипп. То, что он сейчас видел из окна, было желанным фактом, подтверждением его мысли. «А-а-а...» — протянул Филипп, и в этом звуке
Тем временем через забор на улицу перескочили две фигуры. И по тому, как они появились, и по тому, как крались вдоль забора, Филипп заключил, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к Георгису Дондопулосу, а когда они приблизились к электрическому столбу, Филипп убедился, что его предположение оправдывается.
Обычно, когда Филипп видел Лингоса или Ибрагима, он испытывал отвращение, стыд и, пожалуй, страх. Так бывало д н е м. Однако сейчас, ночью, он не испытал ничего подобного. Появление двух громил — скотов и продажных шкур, как он их называл, — ничего не опровергало, напротив, подтверждало его ожидания. «Правильно! — сказал он все с той же неизъяснимой радостью.— Так и надо! Плеткой их, плеткой! Дондопулоса, Аргиропулоса, Трифонопулоса, Тасиса, ну и, конечно, Агисилаоса, всех, всех.,.» И, называя их одного за другим, Филипп представлял себе не каждого в отдельности, а всех вместе, словно они были одним клубком, все, начиная с Лингоса и Ибрагима и кончая... «Скоты! — пробормотал он, сжимая кулаки. — Скоты! Я вам покажу!.. — Филипп все еще смотрел в окошко, и, хотя на улице никого уже не было, он обращался туда, как будто там, под окном, собрались все те, кому он адресовал свою речь. — Имейте в виду... Все вы считаете, что моя песенка спета. Ошибаетесь, я не банкрот! Н и к т о и з в а с не знает, кто я на самом деле... Никто из вас, — произнес он с особым ударением, — не нашел бы в себе сил, душевной энергии, жизнеспособности, назовите это как угодно, вытерпеть все, что вытерпел я, хотя бы только в з г л я н у т ь с высоты на обрыв, по которому я скатился. Случись это с кем-нибудь из вас, вы были бы уже сломлены. Вы покончили бы жизнь самоубийством или любыми средствами, вопя о помощи, попытались бы остановить свое невыносимое стремительное падение и угасли бы, как гаснет в воздухе ракета, прежде чем шлепнуться на дно пропасти. Вы прекратили бы свое физическое существование, вас просто-напросто не было бы на свете! А я существую, я выдержал все, я все вытерпел, вернее, заставил себя вытерпеть, потому что предчувствовал, что все это неизбежно, все это должно было произойти именно так, как произошло, потому что только благодаря этому я стал тем, к т о я е с т ь с е й ч а с. Вы это почувствуете, вы это поймете сами... Среди подлецов сильнее всех тот, кто з н а е т, ч т о о н п о д л е ц, нет, не то, он н е з н а е т, он познал так много, что теперь уже н е з н а е т ничего, ничего не желает знать, и именно это составляет его чистую, выкристаллизировавшуюся сущность...»
Теперь Филипп не чувствовал радости. (Какая тут радость? И вообще — что такое радость? Зачем оно, это недолговечное удовольствие, за которым всегда следует новое огорчение?) Никаких эмоций Филипп не испытывал. Зато он ощущал в себе прилив сил, переполнявших все его существо. «Так держать!» — произнес он, словно отдавал себе приказ и намечал нужное направление.
Он поднялся на второй этаж. Из каморки старухи доносился храп. «Прекрасно! Прекрасно!» И твердым стремительным шагом Филипп направился в глубь коридора. Он резко рванул дверь — будь она заперта, он наверняка взломал бы ее.
Он вошел и включил свет. Кровать Анеты была пуста, одеяло откинуто, подушки и простыня смяты. Присутствие Анеты ощущалось во всем, но где же сама Анета?
Филипп ринулся к кровати и пощупал простыни — они были еще теплыми. Заглянул под кровать, распахнул шкаф. Потом стремглав выбежал из комнаты и со всего размаху хлопнул дверью. Пусть все рушится! Он в прах разнесет весь дом!
И тут он увидел полоску света, льющегося из неплотно прикрытой двери его кабинета. «Пришла с повинной, — догадался Филипп, — думает, что опять обойдется, я стану говорить, а она — слушать, а потом заговорит она, и все будет, как ей хочется. Ну нет, голубушка, этому не бывать! Довольно разговоров! И незачем возвращаться к тому, что п р о и з о ш л о! Что было, того уже нет, есть только то, что п р о и с х о д и т сейчас. Или я, или ты! — сквозь зубы прошипел Филипп, — я или ты!» — и устремился вперед.
Анета плакала. Видно, она плакала и раньше — лицо мокро от слез, веки красные и припухшие. Золотое море волос, сияющее и горячее, ниспадало на плечи, а плечи, точно две лодочки, ставшие добычей бури, то показывались на поверхности, то вновь ныряли в пучину волн. Сколько раз настигала Филиппа такая буря? Сколько раз, потеряв силы, тонул он в этой морской пучине? «Нет, сейчас ты меня не потопишь! — сказал себе Филипп и твердой поступью прошел в кабинет. Он приблизился к Анете и неприступной скалой навис над ее головой. Об эту скалу суждено было разбиться несчастным лодочкам, и, чувствуя опасность, Анета предприняла попытку удержаться от крушения.
— Филипп, — сказала она, не поднимая глаз. — Не надо ничего говорить. Представь себе самое худшее: это правда.
Голос ее дрожал, в нем слышалось рыдание, ничего подобного раньше не бывало. «Нет, нет! Никаких сравнений! — одернул себя Филипп. — Начнешь сравнивать, и все погибло. Ни в коем случае не отклоняться от своего!»
— Не тревожьтесь, мадам, я не собираюсь ничего говорить!
Казалось, он уступает. Но Анета понимала, что это не так.
— Филипп, — рыдания заглушали ее голос, — я все тебе скажу, не утаю ничего.
— Ты для этого сюда и пришла?
— Я пришла сказать тебе все.
«Вот оно что... Видать, не по силам тебе эта тяжесть, в одиночку не вынести...» — подумал Филипп.
— Я не стану спрашивать тебя ни о чем! — сказал он все так же сухо и сурово. «Узнаю одно, захочется узнать другое. А как начнешь узнавать, что произошло, утратишь контроль над тем, что происходит. Согласись я тебя выслушать, и во мне исчезнет то, что так тебя пугает теперь, и не ты разобьешься о скалу, а скала скроется в морской пучине. Нет, возврата к прежнему не будет!»
— Нет, нет! — жестко сказал Филипп. — Не надо слов.
Не будет ни допроса, ни обвинительного акта, ни речей защиты! Хватит! С этим покончено!И она тоже поняла, что со старым покончено, поняла, что спасенья нет, она тонет, и протянула руку, словно для того, чтобы удержаться, а Филипп схватил ее, но не для того, чтобы спасти.
— С этим покончено! — повторил он так, будто обрушивал на голову Анеты каменную глыбу.
Он чувствовал, как его пальцы ползут вверх и вонзаются в ее кожу, видел ее лицо, искаженное болью и страхом. Обессиленная, беззащитная, она протянула ему и другую руку, и он схватил ее, и боль стала вдвое, втрое сильнее. Анета закричала, но даже не попыталась вырваться. И, чувствуя, что она всецело в его воле, он все глубже впивался в ее руки, в ее плечи и грудь, и на мраморно-белой коже Анеты оставались широкие фиолетовые следы.
— Шлюха! — шептал он, глядя на следы своих пальцев.
— Нет, нет! — в отчаянии вскрикнула Анета и повисла у него на шее. Они упали на пол, и Филипп обеими руками схватил ее за горло.
— Нет, я тебя не задушу, — яростно шептал он ей прямо в лицо, — но я не оставлю на тебе живого места; изорву на клочки, а потом сошью заново!.. Я сделаю тебя другим человеком...
Он чувствовал, что теряет рассудок, он бил куда попало и как попало. Ей было больно, невыносимо больно. Но Анета знала, что больше ей негде искать спасения. Ни у кого другого, только у Филиппа. И она цеплялась за него, как утопающая, и прижималась К нему, и стремилась — если это удастся — слиться с ним воедино, и так было до тех пор, пока Филипп не почувствовал, что удары становятся слабее, что бить уже не хочется и другая, неподвластная ему сила берет верх над каменной неприступностью, которую он так старался удержать в себе.
Глава одиннадцатая
Нет во всем нашем городе ни одного здравомыслящего человека, который поверил бы, что голос «Улья» больше не раздастся. Если кто и придерживается такого мнения, это говорит лишь о том, что он утратил способность трезво оценивать события и факты. Итак, две недели спустя после погрома, учиненного в нашей редакции, и прискорбного заседания совета, состоявшегося на следующий же день, мы обращаемся к вам публично. Впрочем, обращаемся-то мы, конечно, не к вам (и не к господину номарху, который счел возможным и в юридическом, и в нравственном отношении после провала позорного маневра с троянским конем наделить вас всей полнотой власти и превратить в мэра-председателя!). Мы обращаемся не к вам, во-первых, потому, что уверены в вашей неспособности краснеть, а во-вторых, потому, что во всей этой достойной осмеяния истории вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник и ведут на привязи.
Итак, мы обращаемся к народу, к умным и честным согражданам, которые, к сведению господ председателя и номарха, отнюдь не троянцы... Каков же итог прискорбного заседания совета? Несомненно, следующий: уловка со статуей не пройдет! Канула в Лету эпоха троянских коней! Приходится признать, что замысел провести Маркелоса Калиманиса в мэры под прикрытием статуи был поистине сатанинским, но и вы не сможете не согласиться с тем, что сами же дали своему кандидату наиболее точную характеристику, уподобив его бездушной вещи, статуе, каменной или бронзовой — вы так и не объяснили, какой именно. (И горе нам, если бы наши сограждане смирились с тем, чтобы нам на голову посадили такую вот бездушную... кувалду!)
Однако довольно шуток. Вся эта история недешево обошлась нашему городу, а опасность, нависшая над нами, смертельна. Вот уже почти двадцать дней мы живем без муниципальных властей. Между тем накопилось множество неотложных дел, имеющих жизненно важное значение для населения. Когда же выдадут компенсацию пострадавшим от наводнения после дождей, на что в свое время было выделено 300 тысяч драхм? Воспользовавшись беспорядками, эту сумму сократили вдвое — в пользу потерпевших от наводнения жителей Эгиона, родного города господина номарха. Кто позаботится теперь о займах для виноградарей? Или заботу об этом переложили на статую?
Есть и другие не менее острые проблемы: что будет с колодцами и водохранилищем? Мы не раз уже обращали внимание общественности на то, что хлорирование воды не производится и в ней беспрепятственно размножаются смертоносные, в частности тифозные, бактерии. Работа ответственного за содержание водохранилища — известного террориста Лингоса — не контролируется. Да и кто будет его контролировать? Он же исполняет обязанности инспектора санитарного надзора и, таким образом, является безраздельным и никому не подотчетным владыкой водного царства. Лишь изредка ему приходит в голову заглянуть на место своей службы и бросить горсть хлорки в ту грязную лохань, которую мы привыкли называть водохранилищем. Однако если кто-нибудь вздумает посмотреть ка водохранилище, то отвратительная картина застойной, затянутой ряской воды будет преследовать его даже ночью, кошмарным видением нарушая сон. Более того...»
Тут господин номарх поднял руку.
— Стоп! — сказал он секретарю. — Занавес! «Более того» мне не понадобится. В самом деле, «довольно шуток».
Он встал и прошелся мелкими нервными шажками, потирая руки, что было признаком дурного расположения духа.
— И эту галиматью подписали пятеро членов совета? — спросил он секретаря.
— Да. Статья опубликована в виде их открытого письма...
— Вот уж воистину — кого хочет наказать господь, того ввергает он в безумие... — пробормотал номарх и, взяв газету в руки, пробежал ее глазами. — Прекрасно! Это дает мне право или, вернее, налагает на меня обязанность вмешаться и уладить вопрос наилучшим образом. Что ж, я согласен немедленно принять меры к очистке и обезврежению этого рассадника инфекций. Динос, — обернулся он к секретарю, — поди и продиктуй распоряжение о временном отстранении от исполняемых обязанностей всех пятерых членов совета...