Чудеса происходят вовремя

Рядом с Телисом у картины остановился какой-то молодой человек.

— Я давно наблюдаю за вами, господин Калиманис, и, заметив, насколько заинтересовал вас Коро, не могу не выразить вам свою радость. Я тоже считаю Коро одним из лучших, пожалуй, даже лучшим в плеяде барбизонской школы, хотя было бы несправедливым замыкать творчество этого художника в рамках одного течения. Во французской живописи девятнадцатого века Коро — явление значительно более широкое... Я лично убежден, что именно он дал направление дальнейшему поиску, который принес столько блистательных открытий...

Если бы этот господин заговорил на птичьем языке, Телис сумел бы уловить хоть что-то. Сейчас же он не понимал ровным счетом ничего, и, поскольку у него не было ни малейшего желания ввязываться в беседу, в которой на его долю выпадала роль внимающей статуи, он не замедлил прибегнуть к старому испытанному приему — распрямив плечи, выпятив грудь и застегнув пиджак, он оглядел незнакомца с явным отчуждением и недоумением.

— Не имею чести быть знакомым...

Молодой человек растерянно замер. Он даже покраснел, насколько могло покраснеть это бледное, изможденное лицо.

— Простите, господин Калиманис. Я должен был сначала представиться. Аристос Зезас из Тарали.

Тарали... Тарали... Это название Телис слышал не раз. Деревенька Тарали находилась в горах, где начинались владения Калиманисов. И надо же так случиться: крестьянка Коро, вызванный ею образ Хрисулы и этот человек из Тарали встретились в Лувре! Праксителис был взволнован. Более того — в нем вдруг пробудилось то особое покровительственное чувство, которое Калиманисы испытывают обычно к своим землякам, памятуя о том, что это их избиратели. Да и вид этого юноши вызывал теплое участие и желание сделать для него хоть что-то. Сильно поношенная одежда, всклокоченные редкие волосы, лицо желтое как воск — явно беден и болен, и пахло от него жареными каштанами, которые — Телис знал об этом на примере других парижских греков, — вероятно, были основной его пищей.

— Да что ты говоришь! — обрадованно воскликнул Телис. — Из Тарали? Неужели? А как ты очутился здесь? И что же это мы до сих пор ни разу с тобой не встретились?.. Давай-ка выйдем отсюда, посидим где-нибудь, закусим...

Однако это предложение оставило Аристоса равнодушным. Не встреча с земляком, не воспоминания о деревне побудили его подойти к Калиманису, а общность эстетических взглядов, которые привели их обоих в один и тот же зал, общность оценок, которая рождает стремительно прогрессирующее ощущение близости и понимания между ценителями искусства. Поэтому, вежливо поблагодарив Телиса за его предложение и объяснив, что в Париже он уже два года, стипендиат, сам немного рисует, Аристос вновь повернулся к картине Коро и произнес вторую, еще более пламенную речь. В женщине, изображенной на картине, он видел совсем не то, что Телис.

— Вглядитесь в ее лицо — лицо невинного младенца и в то же время зрелого человека, познавшего жизнь! Какой лиризм, какая поэзия грусти! — восхищался Аристос. — И как мудро расположена фигура: наклон головы, поворот тела, руки — все продумано так тонко. Ну и потом — это небо, задумчивые волны перламутровых облаков, серо-зеленый фон природы...»

«И как он только это разглядел?» — с удивлением слушал Праксителис Зезаса, который забирался бог знает в какие дебри, тогда как для него с этой женщиной все обстояло очень просто, как вообще со всеми женщинами.

— Послушай, Аристос, — воспользовался Праксителис короткой паузой. — А почему бы тебе не сесть и не написать все то, о чем ты сейчас говоришь, а мы напечатали бы это в какой-нибудь солидной газете?

Тут мы сразу должны оговориться, что, делая Зезасу такое предложение, Телис даже не подозревал, во что выльется его затея. Никакой задней мысли у него не было. Слушая Аристоса, он действительно оценил его фанатическую приверженность искусству, знания и красноречие. А если все-таки и был какой-то личный расчет, то самый что ни на есть бескорыстный: отослав статьи Аристоса в «Парфенон», Телис надеялся отвязаться от дяди Клавдия. В этом духе он сочинил письмо, которое сопровождало в Афины первые корреспонденции Зезаса. Он рекомендовал автора как редкий талант, которому суждено прославить эстетическую науку Греции, просил Клавдия оказать Аристосу должное внимание и поддержку и выражал пожелание, что в одном из ближайших номеров «Парфенона» появится первая корреспонденция из Парижа. Поэтому удивление его было воистину непередаваемо, когда через несколько дней он прочел в «Парфеноне» объявление, напечатанное крупным шрифтом и сообщавшее, что в ближайших номерах газета приступает к публикации цикла корреспонденции из Парижа, «принадлежащих блестящему перу господина Париса Каллиаса». Пока было еще не поздно, Телис отправил Клавдию телеграмму: «На авторстве Зезаса настаиваю». Через несколько дней пришел номер с первой корреспонденцией. Расстроенный Телис побежал разыскивать Аристоса. Он нашел его в каком-то подвале на Монмартре.

— Имя меня не интересует, главное — сущность, — ответил Аристос.

Однако Телис не соглашался.

— Нет, ты не прав. Но может быть, так даже лучше. Пусть печатают все статьи под псевдонимом, а потом выступлю я и расскажу, как было на самом деле. Ну а деньги...

— Что вы говорите, господин Калиманис! — запротестовал Аристос. — Неужели вы думаете, что я из-за денег...

Его душил кашель. Телис оставил на столе деньги и позвал врача.

Так длилось примерно три месяца — больной Зезас писал о памятниках Парижа и французской живописи, а Телис посылал ему деньги и врачей. Однажды вечером, вернувшись с Жоржеттой из длительной поездки по северной Франции, Телис нашел у себя пакет. «Господин Калиманис, — писал ему неизвестный земляк, — я посылаю вам последние рукописи Аристоса Зезаса, он умер нынче ночью от кровотечения. Эти рукописи он приготовил для вас. Мы, его друзья, не сомневаемся, что вы, проявивший заботу о Зезасе при его жизни, позаботитесь сейчас и о его памяти». Последняя фраза была, скорее всего, предупреждением, но Телис не придал этому значения, потому что вовсе не собирался присваивать статьи Аристоса. Однако дальнейшие события изменили его намерения.

Три года спустя Телис спешно покинул Париж, чтобы принять участие в дополнительных выборах, которые проводились в его провинции. К тому времени он окончательно забыл покойного Зезаса, как и все прочие — Париса Каллиаса и его статьи. Но тут в разгаре предвыборной кампании чья-то память воскресила забытое. Перечисляя достоинства молодого кандидата: диплом Афинского университета, диплом с отличием из Сорбонны, авторитет в вопросах экономики, отпрыск известного и славного рода, сын вдовы и прочее — ретивый сторонник Телиса добавил еще про статьи в «Парфеноне». Произошел маленький скандал. Коммунистическая газета довела до сведения общественности, как обстояло дело со статьями в «Парфеноне», опубликовала очерк о Зезасе, поместила его фотографию и призвала Праксителиса публично высказаться по этому вопросу. Праксителис отмалчивался, рассчитывая, что после выборов внесет полную ясность, — ведь в Париже он сам кому только не рассказывал о статьях Аристоса. Из Афин в провинцию летели предостерегающие письма Клавдия Феллахоса: у него были все основания удерживать племянника от опровержений. В министерстве культов и просвещения готовилась реорганизация, и Клавдий надеялся, что после выборов Праксителис отчасти как молодой депутат из рода Калиманисов, отчасти как Парис Каллиас по праву займет пост заместителя министра. Осуществить этот план не удалось, однако с тех пор статьи Зезаса неизменно играли существенную роль в политической карьере Праксителиса, тем более что парламентские выборы проводились тогда едва ли не ежегодно и предвыборная горячка стала явлением хроническим. А поскольку в атмосфере непрекращающегося предвыборного ажиотажа утрата даже самого маленького резервного шанса могла лишить его места в парламенте, в конце концов и сам Праксителис — причем уже не только посредством умалчивания — стал утверждать свое авторство. Он внимательно перечитал материалы покойного Аристоса, вырезал их из газет и вдруг надумал сделать из них книгу — издать ее на хорошей бумаге, с иллюстрациями, в богатом переплете. В реализации этой затеи правой рукой Праксителиса стала его жена, выпускница филологического факультета (она писала сказки для детей и тоже собиралась их издать, но теперь отложила все свои планы ради книги Телиса). Она взялась за дело горячо: вступила в переговоры с издателями и художниками, завязала переписку со специалистами в Париже, съездила туда сначала одна, потом с Телисом. Они заново осмотрели все музеи, запаслись каталогами, написали обстоятельные примечания, и вот книга вышла. Это было массивное, солидное издание самой дорогой и респектабельной серии. Однако восторга книга не вызвала. Кое-кто из друзей поблагодарил за дарственный экземпляр с посвящением. Некоторые газеты поместили скромные заметки. Отклики были очень сдержанными, если не сказать — прохладными, дань вежливости, не более, и Телис пережил глубокое разочарование. Издание этой книги оборвало все узы, связывавшие его с той давней историей, а заодно и с эстетикой. В Париж он ездил часто, но на памятники больше не смотрел.

Говорят, Париж — город с тысячью лиц, и визитами, хотя бы и частыми, его не исчерпать. Даже для самих французов он всегда приберегает что-нибудь неожиданное. Немало открытий сделал в Париже и Праксителис. После студенческих лет, ставших легендарным прошлым, после обстоятельных изысканий в области чувственной жизни города и короткого флирта с его памятниками и картинами пришла пора увлечения зрелищами — особенно он полюбил цирк и скачки. Одно увлечение сменялось другим, и вот наконец наступила очередь парижской гастрономии. Как-то в ресторане отеля «Ритц» Праксителис разговорился с графом Анфироза, который, объездив чуть ли не весь мир, на склоне лет осел в Париже и теперь заботился только о своем желудке. Он-то и рассказал Праксителису, что, не покидая Парижа, можно совершить своего рода кругосветное путешествие и получить полное представление о кухне любой страны. Тогда рассказ графа не вызвал у Праксителиса особого интереса, кухня не играла в его жизни значительной роли, он ел все — было бы вкусно и в достаточном количестве. Однако в последнее время вопрос выбора пищи занимал в его жизни все более существенное место. Организм слабел, появились отдельные беспокоящие симптомы — боль в пояснице, тошнота, горечь во рту, и врачи рекомендовали ему строгую диету, которую Праксителис то соблюдал, то нарушал. В душе его шла непрерывная борьба. И изыскивая способ, который позволил бы ему совместить требования врачей и здравого смысла с привычкой к удовольствиям, он вспомнил наголо бритую голову Анфирозы и его советы. И впрямь гастрономическое разнообразие Парижа располагало такими сочетаниями, которые могли бы примирить обе враждующие стороны. Именно это лицо Парижа занимало сейчас Праксителиса.

Глава вторая

В тот день он хорошо пообедал, и его послеобеденный сон был безмятежным. Проснулся Праксителис с ощущением свежести и бодрости и решил, что сегодня же совершит давно задуманную прогулку в квартал своей юности. Между прочим, прогулка помогла бы ему отвязаться от одной старой знакомой. Они случайно встретились несколько дней назад, и госпожа Фалия вцепилась в него, как клещ. Встреча с Фалией его не обрадовала — напротив, огорчила. Когда-то эта женщина была очень хороша собой, но теперь от былой красоты не осталось и следа, и это нагоняло на Праксителиса тоску. Было еще одно обстоятельство, побуждавшее его избегать предмет своего давнего увлечения, — вчера в полдень на площади Оперы он познакомился с молоденькой цветочницей, и послезавтра, в воскресенье, в двенадцать часов дня они должны были встретиться возле фонтана Марии Медичи. Намечалось небольшое приключение, и госпожа Фалия была лишней.

Прогулка по улочкам старого квартала, стихи Василиадиса, которые он вспомнил, поднимаясь по проспекту, навели его на грустную мысль о том, что человек меняется и дряхлеет, тогда как все вокруг него нисколько не меняется или становится еще прекраснее. Так, размышляя о vanitas vanitatum [10] , он свернул с Алезиа и оказался возле своего старого дома. Он остановился на противоположном тротуаре. Вот окна его комнаты на втором этаже, балкон, соседние окна — Жоржетты. Балконная дверь была открыта, оттуда виднелась детская коляска. Из старых знакомых Телиса здесь не жил никто. Жоржетта вышла замуж и уехала в Лион, мать ее умерла.

10

Суета сует (лат.).