Чудики с кистью (сборник)

– Приехала из Мариуполя и чуть не угробила!

Всего полчаса назад он то висел над бездной, трепеща в крепких объятиях гостьи, то та вдруг глыбой нависала над ним, и золотая фикса сверкала в ее сладострастно открытом рту. Как отчаянно билось его сердце, цепляясь за жизнь, как внутренне молил он эту женщину прекратить, перестать, пожалеть его, как был готов уже в голос молить ее о пощаде… Он бессильно смотрел на ее блестящие, как проволока, волосы, на жадные красные губы, на тяжело вздымаемые могучим дыханием груди, на мраморные лядвия, покоящиеся на мятых черных лосинах, вдруг напомнивших ему сломанные крылья демона.

«Ангел смерти, – скорбно подумал Веселкин. – Вот и до меня добрались!» Опасливо косясь на счастливую брюнетку, он торопливо натянул на себя брюки, влез рыхлым брюхом в шелковую рубашку и, пытаясь снять с горла проклятое кашне, бросился к выходу в домашних тапках, по пути опрокинув Ленина и отбив ему нос. Уже на пороге он услышал в спину:

– Куда? Стой!

– Я щас, – прохрипел он, не оборачиваясь, захлопнул за собой дверь и раздраженно отпихнул ногой двух собачек, которые смотрели на него, поджав хвосты. Только закрывшись в своей «Ниве», Георгий Михайлович немного пришел в себя и попробовал неслушающимися руками завести автомобиль. Автомобиль не заводился: выяснилось, что живописец забыл порядок действий автомобилиста. При этом Георгий Михайлович напряженно смотрел в боковое зеркало на дверь парадной, ожидая появления черных перепончатых крыльев.

Наконец двигатель зарычал, и Веселкин вдруг понял, почему пришел сейчас именно сюда.

– Софи, дорогая, – прошептал он, тыча пальцем в первый попавшийся маршрут навигатора и наконец сорвав с горла шелковое кашне, которое едва не задушило его там, на кровати в мастерской. – Только не молчи!

Маршрут, по которому Веселкин случайно направил свою Софи по роковому стечению обстоятельств, вел к дому бывшей его любовницы Верки. С той Веркой пару лет назад история закончилась грандиозным скандалом: Веселкину надавал подзатыльников бывший ее ухажер. Все это случилось прямо у нее на глазах. Тот амбалистый жлоб взял с Веселкина постыдное обещание забыть дорогу к ее дому. Но унизительнее всего было даже не рукоприкладство, а тот подлый, предательский смех с нотками злорадного презрения, которым наградила его она. Продавщица колбасного отдела, что с нее взять?…

– Пожалуйста, продолжайте движение прямо и через двести метров поверните налево! – услышал Веселкин и, всхлипнув, шумно и благодарно заплакал.

– Сделаю все, Софи! Только не молчи…

«Старый идиот! Ты едва не доигрался! Сколько же нужно обманываться, изображая из себя кого-то более счастливого и молодого, нежели ты есть, сколько нужно кривляться, чтобы до тебя наконец дошло: ты – старый, никому не нужный Веселкин, который уже ничего никогда не создаст, который может лишь имитировать, играть и казаться кем-то другим?! Который и живет-то в этой эпохе только из милости и по инерции. Жизнь не прихлопнула тебя лишь потому, что ты сидишь в прокисшей норе со своим кобелем и Лениным, сидишь и не высовываешься. Да, тебе нужна рядом женщина, особенно сейчас, когда все валится из рук и жизнь летит мимо, как в Хельсинки “Аллегро“. Но, видимо, только такая – бесплотная, виртуальная женщина, как Софи, и может быть теперь рядом, – смиренно думал Георгий Михайлович. – Выходит, именно ее ты искал, сивый мерин. Она, фальшивая, и есть та настоящая. Ведь ей от тебя ничего не надо, она не обманет, не обидит, не предаст и никогда не оставит дряхлеющего, давно уже никому не нужного Веселкина. Она – та кость, которую бросила тебе новая эпоха, возможно, собираясь вдоволь посмеяться над тобой. Но эпоха просчиталась, потому что в этом нет ничего смешного. Все это немного грустно и совсем не так уж плохо: ты, старина Врубель, Ленин и бесплотная Софи…»

И все в веселкинской жизни встало на свои места. Правда, там, в мастерской, еще оставался демон из Мариуполя, который, кажется, не собирался ослаблять свою мертвую хватку и отпускать живописца к его последней непостижимой любви.

Покладистый Веселкин, сидя за рулем в домашних тапочках, как последний подкаблучник, получал наслаждение от смирения перед любимой женщиной, исполняя все ее капризы.

– Знаешь, Софи, скажу тебе прямо: плевал я на все маршруты мира, лишь бы ты была рядом со мной. Что хочешь проси, все исполню…

– «Поверните направо, цель находится через пятьдесят метров с правой стороны».

Неожиданно до водителя дошло, по какому маршруту они едут, и ему стало стыдно перед Софи… «Нива» подъезжала к дому Верки. Веселкин ударил по тормозам, залился краской и склонил голову к рулю…

Инвестиция художника Буркова

Всю жизнь большинство моих знакомых считали меня практичным человеком. Возможно, это связано с тем, что проработал я несколько лет в банке. Ходил тогда я в галстуке, строчил какие-то бумажки и носил их на подпись разным шишкам, переходя из кабинета в кабинет. Работа была непыльной, скучной и никчемной, зарплата – высокой. Если бы не зарплата, отвращение к банковской деятельности у меня было бы полным.

Так или иначе, но на обычных людей банки действуют магически. Я давно это заметил. Кому доверять, если не им? Они почти никогда не ошибаются и знают, что делают. Они зарабатывают деньги. Видимо, исходя из банковского прошлого, некоторые мои знакомцы продолжают упорно мне верить и регулярно обращаются за советами в области финансов. Они считают, что у меня есть особые ценные знания и, как малые дети, лезут с расспросами. Я обычно никого не футболю и помогаю, чем могу, но я давно уже не в банковской обойме.

Недавно из-за такого совета один мой знакомец едва не сел за решетку….

В моем ближнем окружении много художников. Искусство я всю свою сознательную жизнь любил, но, столкнувшись тесно с творцами, сразу подметил несоответствие между их творениями и черте какой жизнью. Начав с ними общаться, я с улыбкой оценил мудрость русского народа, назвавшего их именно «художниками», а не иначе. В близком нам чешском языке художников именуют «умнельцами», то есть людьми умелыми и даже умными. Из нашего «худо» прорисовывается совсем иная композиция. Видимо худо жилось на Руси нашим «умнельцам» во все времена. Худые и неприкаянные шатались они под дождем и снегом по великим просторам словно юродивые. А народ видел их худую жизнь, жалел и смекал, что так худо жить нельзя…

Мои художники не были исключением. За их разухабистым поведением, как мне казалось, бесспорным талантом и потоками алкоголя скрывались все трудности жизни. Скульптор Кирилл Даландин – мой ближайший друг и сосед, не стесняясь, разносил вдребезги тупую действительность, нарушавшую его эстетические пристрастия:

– Ни хера не понимают в красоте, – Кирилл импозантно наполнял водкой серебряную «рюмку Фаворского» и эффектно опрокидывал ее, – суки, совсем профессионалов не осталось в стране, загнали нас по углам. Ты думаешь, Сашка, почему я на скульптуру шел?

– Почему?

– А вот для чего: отлепил им пару Ильичей и свободен как сопля в полете…

Кирилл был человеком совершенно выдающимся. Артистичный, длинноволосый красавец, похожий на Альбрехта Дюрера, он влюблял в себя женщин и был образцом мужской бескорыстной дружбы. Облачался он в бархат, вельвет, жилеты, шарфы, шейные платки, тюбетейки и прочие аксессуары. Из всего этого винегрета прорастал полуфантастический стиль аристократа, отвергавшего всем своим существом обывательскую мораль.

Именно Кирилл ввел меня в мир питерской богемы. Мы собирались в его мастерской: запретных тем не существовало, эмоции всегда зашкаливали, водка текла рекой. Под воздействием алкоголя художники высказывались в адрес руководства страны:

– Ни хрена не понимают в управлении страной. Дали б нам деньги, через год страна стала бы другой, – длинноволосая богема одобрительно кивала Кириллу и синхронно опустошала рюмки.

Тут я с Кириллом соглашался, страна точно была бы другой. А может и не стало бы страны через год…