Чудодей

Станислаус не чувствовал вражды к полякам. Его самого окрестили именем поляка — пожирателя стекла. Его отец знал этого поляка и всегда говорил о нем: «Вот это подходящий парень». И снова Станислаус заметил, как произвольно подбирают люди слова: «вперед» может значить и «назад» и, напротив, «назад» могло бы означать «вперед». Как кому нравится.

Станислаус пролез в дверную щель. Он убегал от своих мыслей. Он спрыгнул. Под ногами затрещал уголь.

— Пароль?

— Победа! — отвечал Станислаус. Казалось, что его окликнула гора угля.

Ночь была огромна, и крохотные огоньки прятались, точно вши, в ее черной шубе. За перроном Станислаус набрел на куст бузины. Он стоял там, словно единственное живое существо во всем мире. Паровозные гудки раскалывали тишину. Сноп искр вылетел из трубы паровоза. Этот стальной зверь не боялся самолетов. Он делал свое дело. А мудрый человек в страхе перед опасностью удерживал дыхание.

Станислаус услышал за собой шаги. Кто-то еще бродил по перрону. Шаги были неуверенные: так скупец отходит от своих денег. Станислаус сидел на конце одинокой шпалы. Внезапно шпала под ним дрогнула — кто-то сел на другой конец. Пусть сидит кому охота.

Ночь приподняла свой облачный покров. Из-под него выглянула звездная бахрома. Станислаусу приснилось, что он купается в пруду в своей деревне. Его тело томилось по очищающей воде. В пруду было прохладно. Станислаус вздрогнул и проснулся. Шпала под ним слегка покачивалась.

— Ты кто?

— Никто. — Голос был странный. Слишком высокий для мужчины, слишком низкий для женщины.

— Ты говоришь, как женщина.

— А я и есть женщина. Чего ж ты не придвинешься поближе?

Станислаус придвинулся. Они сидели рядом. От женщины пахло чистым бельем и плавленой смолой.

— Ты женат? — спросила женщина. На ней была острая шапочка.

— Не женат, — ответил он.

— А может, обручен, жених?

Станислаус вспомнил о Лилиан.

— Было, прошло!

— Ты ее больше не любишь?

— Да не спрашивай ты, как в книжке. Она меня больше не захотела. Да, пожалуй, она и никогда меня по-настоящему не хотела.

Их лица сблизились вплотную.

— Ты красивый? — спросила женщина.

— Я себя знаю с детства, и я всегда такой, какой есть.

— Ты красивый, я чувствую это.

Она сжала его руку. Ее дыхание пахло мятой. Он поцеловал темноту и встретил губы, в которых ощущалось биение пульса.

По всему миру расставлены мягкие ложа для любящих. Любовь и на камне стелется пухом. Вот голые доски скамьи. Вчера они были лебяжьей периной для двух людей, любивших друг друга. Что там за вмятина в снегу? Ночной приют оленя? Нет, двое любящих там провели заветный час.

Потом она спросила его:

— Как тебя зовут?

— Сестра называла меня Стани. Но зачем я говорю об этом?

Она отпустила его.

— Ничто сказанное однажды не бывает лишним. Времени очень мало.

— Нет! — возразил он резко. — Это люди кромсают время, уменьшают его. Я видел, как ворона летела над полем в изморози. Она, видно, учуяла, что в вагоне-кухне варится мясо. Но поезд катился, он спешил. Ворона села на столб. И мне показалось, что она покачала головой. Люди выражаются очень неточно. Вот ты уйдешь в город. Меня утянет поезд. Ты покинешь меня, а я покину тебя. Кто же прав?

— Этого я не понимаю. — Она снова схватила его за руку. — Мне страшно.

— Это только мысли, — сказал он.

— Ты поэт? — спросила она.

— Никто не напечатал того, что я писал.

— К нам в госпиталь привезли одного такого, которого мучили всякие вопросы, ну прямо как вши. Они ему голову изгрызли изнутри.

— Что же вы с ним сделали?

— Вылечили.

— Он писал стихи?

— Он-то уехал, но одну молодую сестру заразил. Та ухаживала за ним и вылечила его своей любовью. А теперь он не дает о себе знать, и она все бледнеет и тает, как свечка.

Голос часового:

— Кто там?

— Победа, — Станислаус приподнялся.

Зашуршал щебень. Часовой наклонился над ними. Луч света от карманного фонарика прорезал тьму.

— Свиньи! — фонарик погас. Снова зашуршал щебень.

Рука женщины дрожала.

— Ты видел меня? — спросила она и вдруг заторопилась. — Хорошо, что ты меня не видел. Я слишком уродлива для любви. Если бы ты засунул руку в карман моего пальто, ты бы нашел там очки с толстенными стеклами. Если бы ты поцеловал меня в лоб, то почувствовал бы, как он низок и придавлен. Если б ты обнял меня как следует, то заметил бы, что я горбата.

Станислаус не знал, правду ли она говорит, но ему хотелось утешить ее и на тот случай, если все сказанное ею было правдой.

Она зажала ему рот.

— Нет, я не сестра милосердия. Я сестра похоти. Я использую жажду любви моих больных. Я воюю с богом. Он сделал меня уродливой, а я обманываю его людей. Я буду и дальше его обманывать. О, я стану еще хуже. Я пойду в госпиталь для слепых. Мне нужны недавно ослепшие, которые еще не научились видеть руками. Я спрячу свои очки в шкаф и буду шататься между постелями слепых, немногим менее слепая, чем они.

Паровоз просвистел. Жестокий свист, точно режущий удар ножа.

— А теперь иди, уходи! — она толкнула его к поезду и сама прыгнула в темноту. Станислаус услышал, как она застонала. Должно быть, упала.

9 Станислаус спасает горящего человека, но за это доброе дело его наказывают, и он решает согреть сердце женитьбой.

Выпал снег. Серый городской снег. Голодные лошади раскапывали его копытами. Эскадрон расположился перед казармами в польском городке. Солдаты ждали. Станислаус и Хартшлаг сидели на корточках перед холодной полевой кухней. Станислаус смотрел, нахохлившись, из-под нахлобученного подшлемника на бывшего своего коня «Попрыгуна». В нем было живое, животное тепло. А полевая кухня покрылась наледью.

Ротмистр фон Клеефельд шагал по площади перед казармами. Его аистиная походка не изменилась от мороза, но его величие казалось несколько нарушенным. В нем бушевала злость, самая обыкновенная злость маленького человека. Солнце прорвалось на одно мгновенье сквозь облака. Снег заблестел, и блеск его отразился в монокле ротмистра, голос которого, как всегда, был деревянно скрипуч.

— Разве мы люди второго сорта?

Вахмистр Цаудерер, подскакивая, как взъерошенный зимний воробей, спешил вслед за ротмистром. И так же, как воробей клюет навоз, он подхватывал слова, которые на ходу ронял ротмистр.