Чудодей

Она вздохнула.

— Держу пари, что если бы вы это хоть раз действительно испытали, то появились бы еще более глубокие стихи, — сказала она.

Вайсблат вздохнул. Он был слишком начитан и боялся сифилиса.

И этот день стал для Вайсблата началом слепой, извращенной любви. Они лежали вдвоем на лужайке в лесу. Она жадно стала его раздевать, говорила, что хочет только поглядеть, есть ли у него еще та очаровательная коричневая родинка на ляжке, которой она любовалась еще тогда, когда несла его, младенца, на белой подушке в церковь крестить.

Он вернулся домой весь искусанный, изнасилованный и решил, что уедет в Африку или покончит с собой. Он никогда не представлял себе, что любовь может быть такою. Но она не оставляла ему времени ни на самоубийство, ни на побег в Африку. В те дни он написал несколько стихотворений, одно другого отчаянней и печальней. Но она не давала ему покоя, не позволяла передохнуть; она врывалась в его комнату, лгала его матери, обманывала своего мужа.

Потом все открылось. То был омерзительный день, когда ее муж Маутенбринк застал их в сарае на сене. Она умела подыскивать самые диковинные ложа для их встреч. Вайсблат не понимал, что происходит. Эллю Маутенбринк и не подумала признаться в том, что это она его совратила. Напротив, она во всем винила только его. Первоначально он и сам принял на себя вину — так поступали все благородные кавалеры, о которых ему приходилось читать. Но когда Маутенбринк во всеуслышание пригрозил, что убьет его, и действительно, приобретя разрешение на оружие, купил пистолет, Иоганнес Вайсблат рассказал всю правду своей матери. Между семьями Маутенбринков и Вайсблатов нарастала жестокая вражда, и тогда-то произошло самое чудовищное. Вайсблат внезапно полюбил Элли Маутенбринк. Он даже изменил начертание своего имени и вместо «Иоганнес» стал подписываться «Иоганнис». Этим «и» в концевом слоге он как бы молча поддерживал ее «игрек» и тайно с нею обручался. После двух месяцев разлуки он чувствовал, что ему и впрямь чего-то недостает. Он написал письмо. Она загорелась, как скирда соломы, — ее ответ пылал страстью, она звала его к себе.

Он ждал ее в парке поместья, расхаживая взад и вперед по аллее. Она писала, что ему нечего опасаться, так как муж в отъезде. Вайсблат пришел с букетом ландышей и, предвкушая наслаждение, глубоко засовывал свой тонкий нос между белыми душистыми цветками. Обогнув кустарник, он увидел перед собой не Эллю, а Маутенбринка. Помещик Карл Маутенбринк выстрелил дважды. Вайсблат рухнул на клумбу анютиных глазок, однако несколько минут спустя убедился в том, что жив. Его сразил испуг. Друг его отца, видимо, намеренно промахнулся.

У выхода из парка кто-то сзади вцепился в Вайсблата. То был отец.

— Неужели мне сужден такой позор? — Вайсблат-отец был бледен, и его щеки дрожали. Он вышел из дома помещика, где вместе с Эллю Маутенбринк сидел у окна гостиной, наблюдая, как его отпрыск разгуливает, нюхая ландыши. Он прислушивался к пистолетным выстрелам друга, дрожа от страха за сына.

— Тебя следует выпороть, — кричал он.

— Поступайте, как сочтете необходимым, — гордо ответил отцу побледневший Вайсблат. И с тех пор он уже никогда не обращался к отцу на «ты», впервые взобравшись на одну из вершин своей философии.

Но что же все-таки произошло? Помещик Маутенбринк основательно поколотил жену, и после этого она стала покорна и послушна ему во всем.

Она не возражала против того, чтобы ее любовь продали. Дела в поместье Маутенбринка шли из рук вон плохо. Нужны были деньги, и Маутенбринк получил беспроцентную ссуду от своего друга и собутыльника Вайсблата-старшего, владельца фабрики пемзобетона, который тем самым рассчитывал покрыть любовные грехи своего незадачливого сына-поэта.

Такова была история первой любви Вайсблата.

Он искал утешения. Однажды вечером, когда он печально сидел на скамье городского парка, к нему запросто подсела девушка. Она очень сочувствовала его печали. Вайсблат был растроган. Он позволил себя утешать и, вернувшись в тот вечер домой, сочинил оду, прославлявшую «Незнакомку». Девушка нуждалась в помощи и попросила у Вайсблата десять марок для больной матери. На следующий день он послал ей еще пятьдесят марок. За одну только ночь ее образ стал для него почти что ликом святой девы. К сожалению, ее имя было Нелли, а он так охотно называл бы ее Марией.

Однако и эта любовь оказалась для Вайсблата древом, несущим гнилые плоды. Уже через несколько недель они свалились ему на голову. Нелли потащила его в парк, на площадь аттракционов. Там в суматохе она куда-то исчезла. Потом он увидел ее на качелях. Она взлетала в невообразимо пестром челноке: ему было страшно за нее, и он стоял с беспомощно повисшими руками рядом с визгливой шарманкой. Через мгновение он услышал свист и гогот толпы; освистывали его Нелли. Женщины отворачивались и плевали. Все выше и выше взлетал челнок качелей, и теперь уже и Вайсблат заметил, что у Нелли под юбкой ничего не надето и всем взглядам открыты ее ноги и живот. Полицейский приказал остановить качели. Татуированный хозяин качелей обратился к Вайсблату, который беспомощно цеплялся за шарманку, выводившую: «О Гаваи, о Гаваи, острова моей мечты».

— Это ваша девчонка? — спросил владыка качелей. — Если ваша, так надавайте ей хорошенько по шее.

Вайсблат был возмущен. С чего это он станет бить Нелли? Разве и сам он частенько не забывал, например, надеть носок? Ему уже не раз случалось приходить на лекции в одном носке. Нелли снимали с качелей какие-то парни, которые шумно и торжественно потащили ее с ярко освещенной площади в темные аллеи парка. Вайсблату пришлось наблюдать, как парень, посадивший Нелли к себе на плечи, грубыми руками ощупывал ее белые ляжки. В эту ночь Вайсблат отыскал в энциклопедии слово «проститутка» и размышлял о том, что, может быть, он и впрямь имел дело именно с такой особой.

Потом Вайсблат перестал учиться. Он чувствовал, что призван стать профессиональным писателем, чтобы исправить мир. Он снял меблированную комнату и принялся писать свой первый большой роман «Можно ли торговать любовью?». Вероятно, он умер бы с голоду из-за своей гордости и философии, если бы ему тайком не помогала мать. Она дала деньги на печатание романа и позаботилась, чтобы он попал в руки тем, о ком был написан, — семейству Маутенбринков.

5 Станислауса заставляют молиться окурку, он знакомится с отцом сверхчеловеков и отрекается от женщин.

Слушая рассказ Вайсблата об истории его любви, Станислаус забыл то горе, которое ему причинила Лилиан. Потом Вайсблат достал из своего шкафчика книгу.

— Вот почитай о том, каковы женщины. Так или иначе, а все сбиваются с пути.

Станислаус даже поклонился ему, исполненный благодарности, и уже собирался рассказать новому другу, настоящему поэту, историю своей любви, когда вошел Роллинг. На обратном пути с вокзала он обогнул центр города, избегая освещенных улиц.

— Не хотелось встречать еще одного унтер-офицера; этого я не смог бы уже переварить, — сказал он и швырнул пилотку на кровать.

Один за другим в комнату № 18 возвращались новобранцы, как вороны, слетающиеся на ночлег. Долговязый Иогансон вытряхнул на стол по меньшей мере двадцать булок и принялся уплетать одну за другой.

— Раньше я никогда не ел их без масла, никогда бы так не стал есть, а вот теперь ем как придется. Вот оно как.

Потом пришел Крафтчек. От него пахло ладаном. Роллинг заткнул нос.

— Вонь хуже, чем в борделе.

— Ну конечно же, тебе, евангелисту, приятнее нюхать смрад дьявола, чем благовоние мадонны, — сказал Крафтчек. Он ходил к вечерней мессе побеседовать со своим богом. Он сел, достал открытку и стал писать жене, которая вместо него хозяйничала в лавке. На открытке была изображена улыбающаяся богородица. Святая дева расставила руки так, как делают женщины, когда перематывают шерсть.