Чудовища

– Я не собиралась умирать там, - выпаливает Ламия, поднимая лицо. В глубине черных глаз что-то с болью меняется. – Просто нужно было уйти, думаю, не сбежала бы так, помножили бы на ноль другим способом, я не хочу, чтобы кто-то решал за меня хоть какие-то вопросы, тем более существовать или нет.

Небо стремительно розовеет с противоположной стороны дома. Раздаются голоса певчих птиц. Невидимое движение, которым охвачены все живые создания, словно пробуждается, призывая любое дышащее трепетать, просыпаться и бежать. Бежать неведомо куда, пока бушующий внутри пожар не иссякнет с последней искрой, пока маленькая мышца в груди не захлебнется от постоянного бега и не замолчит навсегда. Все смертное имеет время. Но сейчас Роберт думает, что не намерен терять ни секунды. Он резко поднимается и делает несколько широких шагов к Тремер, останавливаясь в полуметре. Она стоит перед ним, глядя во все свои диаблеристские глаза на сородича. Через все лицо наискосок тянутся рваные рубцы, оставшиеся от клыков оборотня, от самой кромки волос на лбу до низа правой щеки, пересекая оба глаза. Легкое платье позволяет видеть еще множество отметин, которые и действуют на оборотней. Ведь, если сородич еще здесь, значит враг не вышел с того поля живым. Каждый из шрамов цвета бычьей крови.

– И я не знаю, имею ли право просить тебя остаться. У меня нет ничего, что можно было бы предложить взамен жизни с кланом, - Ламия раздраженно дергает плечами и трет рубец на шее, будто он до сих пор кровоточит. – Черт, я уже сказала так много, и все еще этого не достаточно.

Тремер досадливо улыбается и разводит руками, из-за кровавого белка не видно, есть ли в ее глазах слезы, но от чего-то Роберт чувствует их.

– У меня больше нет слов.

– Больше не надо.

Оказавшись в объятиях, у Тремер больше не находится сил. Она тихо всхлипывает, хватается за ткань кофты, пока Носферату ведет пальцами по ее лицу, по каждому шраму, повторяя затем этот путь губами. Внутри все дрожит и словно бьется стекло, оглушающе падают витражи. Кажется, что вот-вот оглохнешь. Витэ обращается в лаву. Ламия тянется навстречу прикосновениям, ведет головой, лишь бы продлить контакт, потом, уличив удобный момент, цепляет зубами шарф, на лице Носферату и стягивает его вниз. Впившись в губы сородича, Тремер не может сдержать почти животный рык, перед глазами проносятся тысячи картинок последних месяцев их нежизни, сливаясь в единое белое ничто. Словно обоженные током все органы чувств остро реагируют на каждое воспоминание, которым они делятся друг с другом.

Запах нескошенной травы в ночном парке и мокрой шерсти. Кожаного плаща и горячей резины в такси. Витэ. Пыль в пустом доме, укол пальца при транспортировании куста. Тихий звяк кофейной чашки о блюдце и оставшийся кровавый ободок на керамике. Запах раскаленного железа и морской соли, исполинских костей, молодой тремерской крови. Влажная земля и сухой асфальт. Дорогие духи в ночном супермаркете. Салон автомобиля и горячая резина. Еле заметный аромат нераспустившегося розового куста.

Роберт отказывается отстраняться, и Тремер приходится вслепую стягивать с его рук перчатки, улыбаясь в поцелуй. Сумка Носферату, лежащая на полу крыльца удачно запинывается в дом.

Дверь захлопывается прежде, чем молодое весеннее солнце дотягивается раскаленными лучами до калитки.

У тела есть свой собственный язык, на котором слов о любви значительно больше.