Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

За официанта проходил капитан Поземкин. Разлил аккуратно, поставил перед каждым и сообщил:

— Можно приступать, Георгий Федотович.

Как бы внезапно вспомнив, что надо выпить, секретарь недовольно ухватился за объемистый лафитник и произнес богатый тост:

— За союз искусства, правоохранительных органов и партийного руководства!

Ромку слегка скособочило от еле сдерживаемого смеха, но под взглядом Смирнова он осознал свою неправоту и могучим усилием воли придал своему лицу соответствующее серьезности момента выражение. В торжественной тишине ответственно выпили и щепотно закусили.

— Давно хочу вас спросить, Роман Суренович, — приступил к неофициальной беседе секретарь, — почему в вашем кино не снимается такая замечательная киноартистка, как Наталья Фатеева?

— По возрасту не подошла, — как можно проще объяснил Казарян. — У нас героиня совсем юная девушка, девочка почти…

— А вы бы переделали! — посоветовал секретарь.

— Поздно уже.

— Хотя и эта… как ее? Да, тоже Наталья! — обрадовался секретарь. — Крепенькая такая, складная, кровь с молоком. И артистка выразительная…

Поняв, что главное начальство всерьез увлечено киноискусством, капитан Поземкин подсел к Смирнову и вкрадчиво начал:

— Александр Иванович…

— Тебя как зовут? — грубо перебил Смирнов.

— Гриша, — с испугу скороговоркой выпалил Поземкин, но сразу поправил себя: — Григорий.

— Подай костыль, Григорий! — радостно вспомнил из «Годунова» подполковник Смирнов.

— Какой костыль? — в ужасе уже пролепетал Поземкин.

— Которым я бы сейчас тебя по затылку огрел. Ведь с делами ко мне хочешь подлезть, с делами! Будто не видишь, что я в перманентном поддатии и ни хрена не соображаю! — увидел вдруг безнадежное лицо Поземкина, стало стыдно, и, замаливая грех командирского хамства, не очень ловко отработал назад: — Я здесь две недели пробуду, Гриша. Слово даю, дня через два протрезвею. И тогда мы с тобой обо всем серьезно поговорим.

— Я и хотел договориться на будущее. Не сейчас же! — теперь уже Поземкин отмаливал свою бестактность.

— На будущее договорились, — великодушно согласился Смирнов.

Выпив для приличия еще по одной, Смирнов и Казарян откланялись.

* * *

Смеркалось. Они покинули официозное заведение и вышли к главному сельскому тракту, по которому с интервалом в семь минут проносились скотовозы. Смирнов и Казарян стояли на повороте, и, когда машина заворачивала, на них безразлично глядели грустные овцы последнего ряда, стоявшего у деревянной перегородки.

В противоположную сторону, так же каждые семь минут, страшным образом дребезжа, неслись скотовозки порожние.

Роман все собирался сказать нечто, но не решался. Смирнов ободрил его:

— Ну, говори, говори!

— Саня, Олег Торопов здесь.

Ничего себе подарок! Смирнов злобно ощерился и жестоко признался:

— Знал бы заранее, ни за что бы не приехал к тебе, Казарян.

— Он талантливый человек, он мне нужен, Саня.

— А мне — не нужен. И тем более я — ему.

— Зато вы оба мне нужны! — почти прорыдал Казарян.

— Он в твоей картине запрещенные песенки споет, публика в Доме кина в восторге будет ссать дугой, ты — гордиться оттого, что посмел. Я-то причем здесь, Рома?

— Я без тебя пропаду, — признался Казарян. — И уже пропадаю.

— Что так?

— Знаешь, когда смотрел на это дело со стороны и потом, когда учебные работы снимал, казалось, запросто могу. А сейчас… Каша, каша какая-то!

— Тебе Торопов эту кашу расхлебает.

— Остынь, а? — попросил Роман. — Лучше скажи, как там Алька.

— Лучше, лучше, совсем хорошо… — непонятно пробормотал Смирнов. — Пьет твой Алька, беспробудно, по-черному пьет.

— Все нынче пьют, — философски обобщил Казарян.

— Он из газеты ушел.

— На что же пьет?

— Негром трудится на одного гебистского генерала. Романы про отважных чекистов за него сочиняет.

— Про то, что он там в прошлом году своими глазами видел?

— Заткнись, — желая прекратить разговор на больную тему, гавкнул Смирнов, но против этого желания признался: — Жалко его — сил нет.

— Ему тяжелев всех, он был в Праге.

— А ты не был?

— Был. Но не в августе шестьдесят восьмого.

— Все, Ромка, — на этот раз бесповоротно решил Смирнов. — Ты, наверное, мне подобающую встречу приготовил, а?

— А ты как думаешь!

— Тогда чего здесь стоим? Пойдем и надеремся до посинения!

4

В режиссерском люксе их встретил цыганский хор из четырех русопятых дев, который под тороповский гитарный аккомпанемент с соответствующими таборно-эстрадными фиотурами исполнил:

— К нам приехал, к нам приехал Александр Иваныч дорогой!

Включая дев, псевдоцыганок, которых пригласили для смягчения нравов мужского общества, за стол уселось человек пятнадцать — избранные и приближенные к режиссеру-постановщику.

Кое-кого Смирнов знал. Вон художник Сеня Саморуков ему подмигнул — замечательный мужичок, приветливый, добрый, все умеющий, за «Спартак» болеет; вон оператор Толя Никитский — серьезный и достойный гражданин, они вместе с Саморуковым при Казаряне с первой учебной работы; вот протрезвевший к данному моменту Борька Марченко, для того, чтобы как можно быстрее опять напиться; вот, наконец, автор сценария, дарование из глубинки, писатель из народа, певец полей и лесов, белесый и благообразный Владислав Фурсов. Перетянулся через стол, чтобы с ним, ментом, за ручку поздороваться.

Олег Торопов за стол не сел, в угловом кресле устроился. В крутой завязке, следовательно. Но гитара при нем, значит, петь собирается.

Выпить, выпить поскорее. Секретарское уже выветрилось, оставив в организме ощущение дискомфорта, разговор с Ромкой дискомфорт превратил в предощущение катастрофы, вид компании ужасал перспективой амикошенского общения. Выпить, выпить поскорее.

— Выпить, выпить поскорее! — выразил вслух его тайные желания жизнеутверждающий женский голос. Мудрая Жанна глядела на Смирнова с противоположного конца стола, жалеючи глядела. — Я права или не права, долгожданный вы наш, Александр Иванович?

— Красивая женщина всегда права, — сам не ожидая от себя такой прыти, бабахнул комплимент Смирнов.

— Вот это мужчина! — зашлась от восторга Жанна.

Не спросясь, внутренне ощущая себя здесь главным, со стаканом в руках вознесся над столом писатель из народа. Молча постоял, сосредоточенным молчанием требуя тишины, через некоторое время добился ее и начал негромким голосом, нажимая на истинно волжское круглое «о», значительную и вдумчивую речь:

— Мы все, собравшиеся здесь, безмерно рады приезду Александра Ивановича…