Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Тебе, матерому московскому менту, за двадцать пять лет службы сыскарем хоть раз удалось сунуть нос в партийную кассу?

— Чего не было, того не было.

— То-то, — назидательно заметил генерал и хотел было расшифровать это глубокомысленное междометие, но помешала яичница, которую принесла Матильда.

Генерал увидел и услышал фырчащее бело-оранжевое чудо о восьми глазах на сковороде и забыл все слова, кроме одного: — Сдавай!

— Последнее разливаю, — предупредил Смирнов.

Генерал взял со стола бутылку и поинтересовался у Матильды:

— Ее можно заменить?

Матильда посмотрела на Смирнова без симпатии. Но тот все равно сказал:

— Да, Тилли, да!

Милиционеры выпили и приступили к яичнице. Матильда, вернувшаяся с непочатой бутылкой «Греми», на этот раз глядела на них с умилением: ели больно хорошо. Поев, Смирнов открыл вторую бутылку и попросил:

— Посиди с нами, Тилли.

— Вы — большие начальники, а я — обслуживающий персонал, — ровным голосом разъяснила Матильда положение дел. — Мне нельзя.

И вернулась за стойку. Смирнов обиделся, а генерал спросил:

— Саня, а почему у нас так начальников не любят?

— А за что их любить?

— Нас, нас любить! Мы же с тобой тоже начальники.

— Мы — не начальники. Мы при начальниках.

— Но ведь, как видишь, и нас не любят.

— Начальнических холуев не любят даже больше, чем начальников.

Генерал напряженно наблюдал, как Смирнов разливал из второй бутылки, вероятно, боялся как бы его не обделили. Он уже был по-настоящему пьян: пришла безудержная жадность на алкоголь. Потом даже стаканы как бы случайно сдвинул, чтобы по уровням налитого в них определить, не налил ли себе Смирнов побольше, а ему поменьше. Решил, что все по справедливости, успокоился и вспомнил, о чем говорили:

— А ты — холуй, Саня?

— Да пока вроде нет, — подумав, ответил Смирнов.

— Ты власти прислуживаешь, значит, холуй.

— Я прислуживаю. Я служу государству, работаю на законную власть, которая с моей помощью должна защищать народные интересы. За что и получаю предусмотренное официальной тарифной сеткой вознаграждение — зарплату. И все.

— А я? — задиристо спросил Петя.

— Давай выпьем.

— Выпьем, выпьем, — охотно согласился генерал, и они выпили еще. Генерал быстро восстановился после приема и вернулся упрямо к ранее заданному вопросу: — А я?

— Ты уже из их рук ешь, Петя. Значит, холуй, — Смирнов в сильном поддатии становился жестоким борцом за истину.

Генерал сделал глубокий вздох, сжал до скрежета челюсти, взял со стула рядом свою фуражку, надел ее и встал. Вид его должен был внушать ужас. Подчиненные, видя такого Есина, скорее всего падали в обморок от страха. Генерал, наконец, выдохнул и умирающе-гневно спросил:

— Кто ты такой есть передо мной, московская тля?

— Сам сказал: московская тля. Снимай свой грандиозный головной убор и садись, — ласково предложил неиспуганный Смирнов.

— Считаешь, так надо? — по-прежнему грозно спросил генерал.

— Надо, надо. Еще выпьем, по-человечески поговорим.

Уставший от гнева и коньяка Петр Петрович вернул фуражку на стул и покорно сел. Помолчал, хотел было пустить слезу, но собрался и сказал, жалеючи презирая себя, Смирнова, устройство мира:

— А что делать, Саня? Отказаться от пайков, не брать лечебных денег, не пользоваться персональной машиной, не жить на бесплатной казенной даче? Да?

— Да, — просто посоветовал Смирнов.

— Эх! — в отчаянии воскликнул генерал и деловито поинтересовался:

— Нолито?

На этот раз Смирнов плеснул по самой малости, объявив:

— Спешим.

Генерал, объятый думой, и не заметил, как свой глоток сделал, только головой помотал:

— Ну, откажусь я от всего, стану жить как рядовой советский служащий. И стану среди них подозрительно чужим, который что-то против них замышляет. И вышвырнут они меня, как приблудного пса, а на мое место посадят партийного функционера. Вместо профессионала — болтуна и неумеху. Кому от этого лучше станет?

— Никому, — согласился Смирнов. — Но и особо хуже — тоже никому. Потому что принципиальные, стратегические вопросы тебе решать все равно не дают, а на уровне каждодневной преступности твои менты и опера будут работать, как и при тебе работали, даже при невежественном руководстве.

— Я без своего дела не могу, — жалобно признался генерал. — Я умею его делать, как немногие, — и вдруг совсем о другом: — У меня женщина есть, Катя, которую я люблю. Уже пять лет люблю. Что мне делать, Саня?

— Жениться.

— А жена?

— Разведись.

— Легко сказать. Сдавай, сдавай, не жмоться!

Смирнов осмотрел бутылку. И эту уже ополовинили.

Прикрыл глаза, резко покрутил головой, недолго посидел в неподвижности: проверил свой вестибулярный аппарат. Вроде пока еще держался. Повторно проверил себя, разливая: получилось точно, надо полагать, по шестьдесят два с половиной грамма. И предложил взгрустнувшему генералу тост:

— За долготерпенье твоей Кати.

— Спасибо, — задушевно поблагодарил Петр Петрович и выпил. А выпив, сразу же запел:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит прощальная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

— Ему, наверное, хватит, — во время генеральского пения негромко сказал Смирнову из-за стойки Матильда.

— Сейчас допьем, и я уведу его спать, — пообещал Смирнов.

— Кого — спать? — строго спросил, кончив петь, генерал.

— Тебя. Чтобы завтра утром прокурорский важняк твоего похмелья не заметил. И чтобы Поземкин через Георгия Федотовича по партийной линии на тебя телегу не покатил.

— Да положил я на них с прибором! — гордо заявил генерал. — А Поземкина этого по земле размажу.

— По делу привлекать его будешь?

— Его привлечешь… скользкий, как глиста! Следователя БХСС, положенного по штату — моя же вина! — у него нет, а свои прямые обязанности выполняет вроде бы добросовестно…

— Голову даю на отсеченье, он у них на жалованьи, Петя!

— Поди докажи, — безнадежно и утомленно высказался генерал. — Сдавай последнюю и пойдем спать.

* * *