Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Гриша, тебя хоть иногда совесть мучает?

— Можешь не отвечать, Поземкин, — вмешался генерал. — Это чисто риторический вопрос. Подполковник Смирнов твердо знает, что совесть тебя не мучает. Пошли.

* * *

Они ушли. Смирнов в одиночестве с удовольствием попил уже не горячего, но еще с букетом чаю, прибрался в номере и отправился по своим делам.

Двадцать лет не мучила подполковника Смирнова маята — рутинная работа рядового оперативника. Там спроси, вон там послушай, где-нибудь поговори, здесь разговори, всюду посмотри и во все подозрительное сунь нос. И все на ножках, на ножках. Старушечьи лица, невнятный лепет алкоголиков, недоуменные глаза незнающих, сжатые рты знающих, и разговоры, разговоры, разговоры. Чтобы пробиться сквозь страх, засевший в каждом.

Последней достал комсомольскую деятельницу Веронику. Успокоил улыбкой, заманил задушевностью, закрутил, раскрутил, расколол до задницы. Когда Смирнов удалился из комнаты заведующей отделом школьной работы, заведующая отделом Вероника рыдала навзрыд.

Он уселся в центре прямоугольника, у клумбы на ближней скамейке. Раскинул руки по спинке извилистого деревянного дивана, вписал туловище и ноги в эти извивы, поднял лицо к солнцу и удивился, что оно уже совсем низко висело в небе. Но все равно лучи, хоть и вечерние, приятно грели.

— Александр Иванович! — в изумлении произнес мужской голос. Смирнов открыл глаза и увидел перед собой Толю Никитского. — Обыскались вас. Жанна, Семен с ног сбились, проститься хотели.

— Сейчас прощусь, — пообещал Смирнов.

— Они уже часа два как рейсом улетели, — рассмеялся Толя.

— А ты что?

— А я с ребятами своими на камервагене.

— Опять с Жанной поссорились, — догадался Смирнов. — Да женишься ты когда-нибудь на ней?!

— Приеду в Москву, разведусь и женюсь, — твердо пообещал кинооператор. — А вы когда в Москву?

— Завтра.

— Тогда счастливо оставаться, — Никитский пожал ему руку и исчез.

— Будь, — пожелал Смирнов, медленно прикрывая глаза для дальнейшего кайфа.

Московский городской гул обычно его усыплял, мигом толкая в дрему, а здешняя тишина заставляла ждать случайного, а от этого неожиданно будоражащего звука. Но приспособился: уловил речитативный шум фонтана, и шум этот, наконец, убаюкал. Не сны — видения в картинках поплыли перед ним: облака небывалой формы и красоты, переливающиеся в плаваньи меж облаков в плавных одеждах, фрегаты под парусами и птицы…

— Сижу я с вами, Александр Иванович, и на заходящее солнце смотрю, — сказал знакомый голос почти у смирновского уха. Смирнов с неохотой открыл глаза и с трудом скосил их налево. Рядом с ним на скамейке сидел секретарь райкома Георгий Федотович, который через паузу продолжил монолог: — А мог спокойно положить свою правую ладонь на лежащую рядом вашу левую. И, как мошка укусила, вы во сне даже и не заметили бы. А затем ваша легкая дрема совсем незаметно для вас перешла бы в вечный сон. Сердечная недостаточность от переутомления и постоянного пьянства. Древнее азиатское средство.

Наконец, они встретились взглядами, и тогда Георгий Федотович показал Смирнову маленькую штучку из старинной красной меди, похожую на патрон для губной помады, и показал, как она действует: нажал на один конец штучки, и из другого конца выскочила блестящая игла-жало. Продемонстрировав действие штучки, Георгий Федотович осторожно спрятал ее во внутренний карман пиджака.

— Ну, и что помешало? — хрипло — со сна или со страха — спросил Смирнов.

— Ненужный мне шум перед отъездом. Через десять дней я уезжаю на учебу в Москву, в Академию общественных наук. Вызов уже пришел.

— Чтобы бугром повыше стать?

— Вот именно.

— А если я сейчас на отмашке тебе ребром ладони по сонной артерии, а потом по почкам, по печени, в солнечное сплетение и ладонью по уху, чтобы барабанные перепонки лопнули?

— Очень больно будет мне. Но ведь не убьешь, не сможешь! А за зверское избиение партийного руководителя лет на семь-восемь сядешь. Плохо тебе будет, в зоне ментов не любят.

— Там и партийных руководителей не обожают.

— Не прицепишь ты меня к лесному делу, подполковник, можешь не стараться. Уедешь в Москву. Если понятливым станешь, и все пойдет по-прежнему. Ну, конечно же, злостных расхитителей социалистической мы строго накажем…

— Скотина ты, секретарь.

Не принял во внимание оскорбление Георгий Федотович, не задело оно его.

— Не надо было тебе к нам приезжать, подполковник. Жили люди в Нахте тихо, довольствовались тем, что есть, работали, пили, и жизнь их шла, если не счастливо, то в убеждении, что так и надо. А приехал ты и всех взбудоражил, некоторые вон решили, что жизнь недостаточно хороша, так как их обворовывают начальники.

— Давить теперь будешь этих некоторых?

— Я — нет. Я уезжаю. Преемники, я думаю, займутся.

Сидели рядом, глядя со стороны — дружески беседовали.

— А я придумаю, как тобой в Москве заняться. Договорились?

— Да что ты можешь? — презрительно заметил Георгий Федотович и встал. — Вот ведь, совсем забыл! — весело огорчился он в связи со своей плохой памятью. — Я же подошел, чтобы тебя на отвальную Есина пригласить. Наш генерал к ночи улетит, так в честь его мы решили собраться в узком кругу. Придешь?

Встал и Смирнов. Покачался на каблуках, засунув руки в карманы. Еще раз взглядом оценил мелкого мужичка, стоящего перед ним. Спросил:

— Мысль никогда не приходила самому воспользоваться древним азиатским средством?

— Нет, не приходила. Никогда.

— Со временем, надеюсь, придет, — сказал Смирнов и направился в гостиницу.

Мертвый дом. Киносъемочная группа покинула гостиницу, и она на время умерла. Тихо приближавшиеся сумерки внутри гостиницы были уже полутьмой. Тускло светились распахнутые двери номеров, каждый из которых был будто после внезапно ворвавшейся сюда бури: разъехавшиеся дверцы шкафов, поваленные стулья, грязное постельное белье, разнесенное по полу. Не буря: просто уборщицы, подготовив фронт работ, перенесли генеральную уборку на завтра.

Он рассчитывал на пишущую машинку Казаряна. Но и в номере кинорежиссера была пустыня. Видимо, администрация группы заботливо собрала все вещи главного и отправила их.

Он прошел в свой номер, славу Богу, не тронутый никем. Принял душ, оделся в чистое, и, тихо матерясь, сел за стол. Бумага и шариковая ручка у него были. Смирнов не любил бумажную работу, но тут другое дело: под пером на бумаге рождалась и подкреплялась сиюминутными догадками и открытиями крепкая и гибкая, как стальной клинок, неопровержимая версия.