Чума в Бедрограде

Ройш откровенно не хотел разговаривать.

Если осознанно выбирать, то, конечно, Бровь предпочла бы шпионскую эпическую драму Ройшу, но, леший возьми, весьма и весьма хотелось бы всё и сразу.

Да, да, она страшно всё испортила с этим дурацким диктофоном, ну так поругал бы, позлился, сказал бы, что она дура и не заслуживает, сказал бы хоть что-нибудь! Нет, всё в рамках протокола, спрашивает её на семинаре столько же, сколько и остальных, не избегает встречаться глазами, но только пара закончилась — всё, нет его.

Истаял.

И это было, в общем-то, обидно и даже как-то. Ну.

Ну, в общем, Брови таки нравился Ройш.

Пока во внутреннем монологе Брови звучали сии глубокомысленные рассуждения и трепетные признания, папа успел налить себе стакан воды, сесть за стол (вечно садится, любит он сидеть, ипохондрик несчастный) и аккуратно сложить руки.

— Откуда т-т-тебе изв-вестно про чуму?

А.

Это щекотливый момент.

— Само собой вышло. Бедроградская гэбня узнала — не спрашивай как, — что у меня с Ройшем сложные отношения, и заинтересовалась. Их волновал его уровень доступа — Ройш же как наследник Революции имеет право на второй. А об их волнениях узнал уже Университет, ну и это, раскрыл передо мной все карты.

Папа замер, и лицо его отразило много градаций ужаса.

— Т-то есть про Ройша — это п-п-правда?

Разумеется, сложные отношения с Ройшем ударили в папино слабое сердце сильнее, чем сложные отношения между гэбнями. Кто бы сомневался.

Это особенно трагично в свете того, что отношения с Ройшем, кажется, закончились.

Теперь наука история может задуматься о том, а были ли они.

— Да так, — старательно созерцая вирус гриппа, Бровь помахала рукой, — тоже не совсем. Ну, на втором курсе я у него курсовик писала, вроде понравилась. Он мне тоже, он же клёвый. Вот мы иногда и встречались поговорить о жизни. Ничего порочного и даже близко напоминающего эротическое, честное слово. А потом Бедроградская гэбня, а потом Университетская, а потом я стала у Ройша жить. Для конспирации. Чтобы все думали, что мы, ну. Того. Встречаемся.

Конспирация была непростой, потому что, сколь бы ни был папа не от мира сего, всё-таки не очень просто сделать так, чтобы о каком-то конкретном факте из биографии его дочери знали все, кроме Андрония Леонидовича Шухера. Особенно с учётом его скромного хобби заскакивать иногда к ней домой без предупреждения.

Подарить ему, что ли, футболку с надписью «У МЕНЯ СЛАБОЕ СЕРДЦЕ»?

Но сколько бы папа ни ныл, он, в сущности, и правда так заботился. Некоторым в этом смысле везёт меньше. С другой стороны, переизбыток как будто лучше недостачи! Что папа, что Ройш…

Впрочем, Ройша больше нет — и переизбытка, соответственно, нет. Ура. Всеобщее ликование. К тому же, судя по выражению лица, папу информация о конспиративном характере несуществующих отношений только порадовала, хоть и ненадолго.

— Значит, Университетская г-г-гэбня т-тебя использовала?

Это ещё кто кого! Университетская гэбня получила, что хотела (пробирку с продуктами разложения и своевременный запуск плана Бедроградской), а Бровь зато узнала тысячу страшных тайн и теперь имеет полное право затребовать себе форменный наплечник младшей служащей, полагающийся по званию. Вот знает ли папа, например, что Дима — это вовсе даже и Дмитрий Смирнов-Задунайский, создатель иммунной сыворотки от степной чумы и трагический труп, чей портрет висит в холле медфака в почётной чёрной рамке всего в паре десятков метров от портрета Шарля Дарвена?

Хотя знает, наверное. Он же очкарик, а не слепой.

Всё-таки потрясающе Дима самоуверен.

— Ну что за глупости. Меня же никто не заставлял и ничего не скрывал. Наоборот, рассказали всё как есть, спросили, хочу ли помочь. Право выбора, все дела. Выбора, который я сделала.

И тут такой косой луч света ей на лицо, как в театре, и драматические фанфары.

Потому что Бровь звучит Решительно и Твёрдо.

— И зачем?

— Что значит «зачем»? Ты бы предпочёл, чтобы Бедроградская гэбня преуспела, заразила канализацию дома Ройша и подставила Университет?

И мы не вспоминаем, кто при этом оказался бы козлом отпущения.

Папа не нашёлся, что ответить. Ясно же, что это он так, из упрямства спорит, а сам вон занят осмотром студентов. Ну, в те моменты, когда не занят препирательствами с Бровью.

— Я п-п-послал свою д-дочь учиться в БГУ не затем, чтобы она ввязывалась в г-г-государственные интриги.

— Ты, папа, при всём уважении меня никуда не посылал. Я сама сюда пришла, о чём ничуть не жалею. И намереваюсь не жалеть и дальше. И вообще, я теперь младший служащий, оцени карьерный рост! — Бровь вздохнула и присела на край папиного стола. — Ну что ты, правда? Соврать тебе, что мне это не нравится? Нравится. Нравится быть в нужное время в нужном месте. Нам повезло, что над вирусом работал Дима. Он ведь случайно оказался в Медкорпусе и втёрся в доверие к кому надо.

— Д-да, и сделал ст-т-тепную чуму.

Что бы он ни хотел этим сказать, оно наверняка неверно и не относится к делу.

— Не степную, а водяную, где твой профессионализм? Ну и вот. Ты ведь сам прекрасно понимаешь — ты вечно всё понимаешь и продолжаешь спорить! — что Бедроградская гэбня могла и ещё выждать, а потом подбросить-таки вирус. Какой-нибудь другой, о котором мы бы ничего не знали. Неизвестно когда. А так мы их спровоцировали и можем защищаться, потому что следим за тем, что происходит, и есть доказательства, есть свидетели…

И нет одной, в сущности, мелочи. Какой же, какой — она такая мелкая, так легко забыть? А, вот: записи разговора с Гошкой, без которой всё это — плугом по болоту.

Леший.

— «Мы», — горько и очень искренне сказал папа, — т-ты правда д-д-думаешь, что живёшь в авантюрном романе. Т-ты всегда была увлекающейся д-д-девочкой. Они д-дали тебе какое-то т-там звание, этот, какой бишь он… уровень д-доступа, и т-т-ты правда думаешь, что влияешь на судьбы мира. Но это ведь ерунда. Т-т-ты же просто ст-тудентка, одна из многих. Не т-ты — т-так кто-нибудь другой.

Рассказать бы ему, как она распивала коньяк с Гошкой, вот утёрся бы! Он сам к ним так ни разу и не пробился, дальше приёмной не попал, и ещё страшно хвастался тогда, что, кажется, возможно, видел мимоходом одного из голов Бедроградской гэбни. Событие в жизни.

Рассказать бы ему, но он ведь расстроится, что маленькая беззащитная Ванечка уже (ах!) пьёт коньяк.

Только это же не повод молчать, когда университетская идеология, за которую Бровь теперь отвечает, так откровенно хромает!

— Это не вопрос моей исключительности, — как можно более рассудительно ответила она, — скорее уж моих интересов. Я, например, не хочу, чтобы Университет закрыли. Ладно, это драматизация, но не хочу и чтобы, скажем, Максима Аркадьевича или Охровича с Краснокаменным выгнали — а если бы всё сложилось по воле Бедроградской гэбни, наверняка вышла бы какая-нибудь такая гадость. И вообще, я университетская не потому, что мне дали уровень доступа — двенадцатый, кстати. Я университетская, потому что учусь в Университете. И хочу ему всех благ. Разве это плохо?