Чума в Бедрограде

Самокруток в тумбочке не было: кончились. Вместо них в дальнем тёмном углу отыскались: ключи от Серёжиной квартиры (и зачем хранит до сих пор, да ещё и не в коридоре, на подобающем месте, а у постели, в тумбочке, на сердце — как вор?); стопка каких-то бессмысленных писем; валокордин (вот ещё тоже: ни разу же не помогал, а всё равно стоит); расчёска и, наконец, старая пачка сигарет. Смешных, исторических, сделанных под оскопистский салон: разноцветная (у каждой — своя) бумага и фильтры аж золотые.

Китч, но смешно.

Курили их вдвоём с Димой, когда стало уж совсем невыносимо знать, что Гуанако умер.

Он ведь, когда этой весною воскрес, вернулся; предложил бросить всё и всех, сбежать. Отвёз в Ирландию, мимоходом показывал даже кусочек Северной Шотландии, где служил, говорил, что можно остаться вместе — насовсем.

Дима смолчал и уехал в Столицу, Максим просто смолчал.

Только тогда и стало понятно, что не нужен Габриэлю Евгеньевичу живой Гуанако, нужны только его ключи в тумбочке и воспоминание о том, как потрескивали, прогорая, цветные бумажные сигареты.

Внутри самый обычный табак, но кажется, конечно, что — с цветочным запахом.

С пачкой в руках и незажжённой бирюзовой сигаретой во рту брёл Габриэль Евгеньевич обратно в гостиную. Почти уже на пороге увидел то, чего не должно было быть: крысу.

Портовую чёрно-белую крысу по имени Габриэль Евгеньевич.

Это ведь тоже, знаете, смешно.

Габриэль Евгеньевич метался взад-вперёд по топкому ковру, будто обступала его вода, и спастись было некуда; за ним откуда-то выскочили ещё крысы, и ещё — не живым ковром, но много, очень много. И все в панике, и все искали выхода, как будто Порт горит, и надо спасаться. Габриэль Евгеньевич отшатнулся назад (с детства боялся крыс; в Бедрограде их нет, только Габриэль Евгеньевич и рос не в Бедрограде), хотел было закричать, но — уткнулся спиной в чьё-то плечо. Обернулся — Дима:

— Спокойно, это мои. Попельдопель послал. Лекарство всё-таки экспериментальное, надо сперва на ком-то проверять.

Дима шагнул вперёд, занёс скальпель, сделал несколько надрезов на выгибающемся пузырями ковре, и из надрезов — с готовностью, с базарной спешкой рванули вверх стебли кровавой твири, будто не трава это, а настоящая кровь хлынула из-под пола. Впрочем, настоящая кровь и была; плеснула, замарала Димину расстрельную рубашку, чуть сползающую с плеч (такую, как когда курили, курили цветные сигареты и старались даже не разговаривать, потому что нет у них ничего, только общая боль потери; хотя и это — больше, чем у многих). Тот улыбнулся, протянул руки, обнял. Совсем маленький ещё, без очков и почти без седины. Стащил с переносицы Габриэля Евгеньевича оправу, вышвырнул в траву:

— Это всё — страшная тайна, помнишь? Я уже спрятался, теперь тебе тоже надо. Если найдут и узнают, быть беде. А так — мы похожи, как братья.

Габриэль Евгеньевич достал из кармана халата ножницы и стал поспешно и неловко отстригать пряди волос, хотя точно знал, что это обещал сделать Максим. Надо припомнить ему, когда вернётся.

— Так хорошо, — остановил его Дима, — теперь стрелять будут в меня. Когда они придут, не кричи, всё равно не поверят.

Они обернулись. Напротив серой бетонной стены, с ружьями наизготовку, стояли двое: Гуанако и Соций (один из голов Бедроградской гэбни, Габриэль Евгеньевич помнил). Оба в форме Ирландско-Всероссийской Армии и в грязи.

— Сдохните, шлюхи кассахские, — выплюнул Соций.

— Ну чё, пли, что ли?

— Пли, ёба.

Треснули два выстрела — пустых; но, хоть пуль и не было, оба попали в Диму: в печень и в сердце. Он упал навзничь, и из глаз его начали прорастать зелёные розы (как те, которые Гуанако давным-давно дарил тогда ещё Габриэлю на глазах у всего факультета).

К стрелявшим подошёл третий — Андрей, тот самый Андрей — в форменном гэбенном мундире, с серой тетрадью в руках. Покачал головой, пощёлкал языком:

— Я же сорок раз говорил: в ногу, в правую ногу! Не в сердце! В сердце уже было, плохо кончилось.

— Я не смогу в правую, — заныл Гуанако, — в правую вслепую нельзя.

Глаза его были перемотаны грязной марлей.

— А в левую я и сам могу, — ответил Андрей, захлопнул тетрадь и обернулся наконец к вжавшемуся в стену Габриэлю Евгеньевичу, — Габриэль, вы ведь понимаете, что это всё просто сон? На самом деле расстрел был фальшивый.

Габриэль Евгеньевич хотел ответить, но вспомнил, что его ждут. Он кивнул в извинение и побежал к своей повозке — бесколёсной карете, запряжённой парой грифонов, дивных вымышленных животных, полуволков-полусов, что стерегут дома от воров и незваных гостей. Верхом на одном из них сидело кафедральное революционное чучело (тоже в расстрельной рубахе), а рядом, спешившись, стояла девушка с длинными волосами и старательно выводила на пустом лице чучела разлетающиеся брови, похожие на крылья. Грифоны косились на неё круглыми лунными зенками и сердито обрывали клювами цветы — аккуратно, по одному — с черёмухи, к которой были привязаны.

В карете Габриэля Евгеньевича уже ждали двое: сам Габриэль Евгеньевич, мёртвый, и ещё один незнакомый человек в голубой рубашке. Они прервали игру в карты и помахали руками. Тогда Габриэль Евгеньевич понял: если сядет — умрёт. Он покачал головой и бросился бежать, но бежать нужно было долго, до самой Пинеги, через пустыню; солнце пекло голову, на висках проступил пот, ноги вязли в зыбком песке. Услышал стук, обернулся и понял — карета мчится за ним, вот-вот грифоны нагонят и разорвут. Прятаться было некуда, и Габриэль Евгеньевич в нелепой надежде бросился прямо на песок — вдруг пронесутся мимо. Песок обжёг руки и лицо, на мгновение всё вокруг заволокло чёрно-красной пеленой, но потом — схлынула она.

Над Габриэлем Евгеньевичем стоял Максим в рубашке младшего служащего и улыбался. Карета всё ещё неслась следом, вот-вот нагонит, и Габриэль Евгеньевич понял, что у него осталось время только на один вопрос.

— Этот сон, это значит… Гуанако нас всех убьёт?

Максим рассмеялся.

— Да нет же, глупый. Нас всех убьёт Ройш. Ты ведь знаешь, — Максим поднял его с обжигающего песка так резко, что зазвенело в голове, — это всё не по-настоящему, только в бумажках. На самом деле люди не умирают.

Габриэль Евгеньевич улыбнулся и распрямил спину. В самом деле, как он мог забыть?

Значит, можно было наконец-то посмотреть на солнце. Глаза взорвало белым, выжгло, но зато — только так Габриэль Евгеньевич и смог не увидеть, как один из грифонов сминает широкой грудью Максима, с разбегу валит его на землю, полосует клювом лицо.

Только так он и смог не почувствовать, как хищные грифоньи когти мягко входят к нему под кожу и — разрывают мясо до кости.

Глава 8. Приближение источников света

Университет. Бровь

Люди в Университете хорошие, почти даже и все.

Вот, например, Габриэль Евгеньевич. Ну да, является на свои занятия когда вздумается. Ну да, готов идти босиком по грязи, лишь бы все помнили, насколько он презирает окружающую действительность. Ну да, несколько сумасшедший. Но зато какой красивый! И не в том смысле красивый, что глупый. Вовсе и не глупый. Романы вон писал и даже, кажется, пишет. Бровь сама не читала, но принципиально уважала людей, имеющих профессиональное отношение к печатным машинкам.