Чума в Бедрограде

— Понятия не имею, о чём ты говоришь, — крайне невинно (даже самый подозрительный тип не догадался бы!) ответила Бровь.

— Мне не жалко, но носить одежду покойников — перверсия.

— Вот поэтому, как ты сам заметил, я её и не ношу.

Дима хмыкнул.

Уела, а!

Они наконец-то добрели до курилки — маленькой комнатки в конце коридора, сделанной, по папиным рассказам, в стародавние времена (то есть годы его юности) из сломавшегося сортира, который не хватило денег чинить. Поэтому унитазы выбили, дырки залили бетоном, сверху на них взгромоздили кое-как покрашенные лавки и поставили на подоконник пятилитровую пепельницу (которой медикам всё равно не хватало — нервная работа). Ах да, ещё прорубили в стене окно.

Это ведь куда проще, чем починить канализацию!

По крайней мере, так было в стародавние времена, когда Университет ещё не владел оной.

Правда, косая деревянная рама, кажется, не умела закрываться до конца. Вентиляция в курилке — это хорошо в сентябре, а зимой тут что, прямо в пальто курят? Предварительно забрав его из гардероба и доставив на третий этаж?

Дима вытащил из кармана мятую картонную пачку без опознавательных признаков и добыл оттуда самокрутку. Предложил вторую Брови. Она взяла. Вообще-то Бровь пыталась бросить курить — не хватало ещё добавить к слабому сердцу тухлые лёгкие (да, да, несложно догадаться, травма детства, папа-доктор-наук), но настоящая портовая самокрутка — это не то, от чего можно отказаться.

Запрыгнув на подоконник, Дима закурил, галантно забыв предложить Брови зажигалку. Она немного побрюзжала без слов и стала копаться в поисках своей — оставшейся в сумке, оставшейся аж на кафедре истории науки и техники.

Хороша собой и обладает отменной памятью.

Заметив страдания Брови, Дима наконец-то протянул ей желанный источник огня. На этом инцидент с закуриванием можно было считать исчерпанным.

Очень важное и примечательное событие в жизни обоих.

— А чего на улицу не пошёл? Ближе же.

— Там толпятся, уходить пока нельзя — скоро первую порцию студентов класть в лазарет. Уже положили бы, но последнюю партию коек только привезли из Порта, расставляют. Поэтому несчастные, не ведающие своей будущей судьбы, торчат как раз на крыльце факультета и треплются. И я не прочь потрепаться, но одни и те же вопросы уже вот тут, — он показал ребром ладони уровень шеи, поразмыслил, и поднял его до носа, — сидят. И потом, я же выпускник медфака. Вот спросит меня кто-нибудь — уважаемый Дмитрий, если вы тут пять лет проучились, скажите нам, где на знаменитом медицинском факультете БГУ имени Набедренных курилка? А я в ответ смогу только мычать Попельдопелем.

— Кто спросит?

— Кто-нибудь, — Дима, как обычно, говорил обо всём на свете, даже о партии коек, с ухмылкой от уха до уха, но сейчас его голос подёрнулся лёгкой мечтательностью. — Знаешь, о чём у меня интересовались на первом в жизни допросе?

— О чём? — вежливо подыграла Бровь.

Её личный шпионский роман до этапа допросов ещё не дошёл. И, вообще говоря, не собирался. Ну то есть она очень надеялась, что не собирался. И понятия не имела, что у Димы в анамнезе оный имеется.

— О составе Временного Расстрельного Комитета.

Тёмно-сизый дым извивался зигзагами и, издеваясь над аэродинамикой, утекал не в оконную щель, а под дверь, прямо в коридор.

— Типа истязали тебя бессмысленными вопросами, ответов на которые нельзя не знать?

— Вероятно, таков был план, — Дима ухмыльнулся совсем уж мечтательно. — Каково же было их удивление, когда я даже под пытками не ответил.

Бровь выкатила глаза.

— Тебя истязали бессмысленными вопросами, ответов на которые нельзя не знать, в возрасте десяти лет?

— Нет, в возрасте десяти лет меня истязали другим, — голосом диктора, читающего радиопостановку-триллер, завыл Дима. — Я же кассах, представитель малого, но очень гордого народа. То есть папенька мой кассах. Был. А к кассахам в нашей стране, как ты не знаешь и не шибко должна знать по уровню доступа, особое отношение. Вот меня и определили в специальный отряд, где не учат революцию, а занимаются более интересными вещами.

— Какими?

— Кошмарными! Например, экспериментально выясняют, можно ли выработать у ребёнка весьма конкретные условные рефлексы на весьма конкретных людей, объекты или модели поведения. Хотя кто знает, может, это просто у руководства отряда было такое чувство юмора.

Он ещё и жертва бесчеловечных экспериментов, оказывается.

Не только у Брови было тяжёлое детство.

— То есть ты теперь маниакальный псих, готовый по щелчку броситься на любого человека и отгрызть ему ногу?

Дима выдал улыбку повышенной загадочности.

— Веселее. Чья, по-твоему, расстрельная рубашка обычно висит на чучеле Вени.

Веня — бордель — оскописты с их эротоманией —

Ой.

Ой-ой-ой.

Сделаем вид, что Бровь не способна на логическое мышление, потому что вот этого она точно знать не хотела.

И вообще, род занятий Вени он, значит, из Революции помнит, а состав Временного Расстрельного Комитета он, значит, не помнит!

У каждого свои интересы.

— У меня есть выгодное отличие от Вени: без признаков профессиональной принадлежности и, соответственно, с наличием признаков принадлежности половой я всё-таки имею какие-никакие шансы затеряться в толпе, — доверительно продолжил Дима. — У вас в отряде ходили страшилки про то, что вы останетесь там на всю жизнь?

— Ну ходили, — осторожно признала Бровь.

— А у нас в один прекрасный день могли защёлкнуть на шее ошейник — это не метафора — и сказать, что больше ты оттуда никуда и никогда не денешься. Если денешься — тебе же хуже, в естественной среде такие, мол, не адаптируются. Необходимые манипуляции произведены, изменения налицо, никакого оскопления не надо, ты, родимый, теперь не то чтобы совсем человек, сиди и рыпайся только в соответствии с заданным ритмом. Потому и сбежал на следующий день. У меня свои собственные эксперименты на детях.

Бровь почувствовала, как у неё в голове с противоестественной скоростью переосмысляются бордельные начинания и отрядская система одновременно.

Дима, крайне довольный созданным эффектом, полез за второй самокруткой.

Дурной он.

В естественной среде такие определённо не адаптируются.

На мизинце правой руки у него красовался тот самый перстень с чёрным треугольным камнем. Видимо, Святотатыч-младший — да тьфу же, Гуанако же! — его всё-таки проиграл. Эх, судьбинушка портовая.