Чума в Бедрограде

Уничтожать пожилого, уважаемого и во всех отношениях приятного завкафа науки и техники никто и не думал, Максим — тем более. Зато Максим всерьёз рассматривал перспективу уничтожить того, кто этого самого завкафа-полуслужащего на них навёл.

Дикость, конечно, но прямо сейчас кажется — может, зря тогда не решился?

…Максим ждал автопоезда под зарядившим снова дождём в одной рубашке — чёрный шёлк, тонкий, совсем не защищает ни от дождя, ни от ветра. Плащ, пиджак — всё осталось на кафедре, он ведь не хотел сбегать, не хотел громких жестов и ругани, просто так вышло. Просто его Университетская гэбня больше не желает слышать, что говорит Максим, — так же, как когда-то не пожелало его контрреволюционное движение. И у обеих этих личных катастроф наличествует как минимум один совпадающий компонент — Гуанако.

Чёрный шелк промок и лип теперь к телу, впускал под кожу холод. Старик, укрывавший зонтом свою пышную пепельную бороду, уставился на Максима с неприятным сочувствием, кивнул на тонущие в лужах рельсы:

— Полчаса уже стою, а ни одного автопоезда так и не было. Авария где-то, что ли?

Максим пожал плечами, дёрнулся посмотреть на часы и не посмотрел — незачем. Время пусть себе идёт без него, сегодня спешить некуда, кто-то другой справляется и сам. Или не справляется, что тоже сейчас неважно.

— …В 20-х вообще кое-как ходили, дело понятное, а потом выровнялось, — вещал о чём-то своём старик. Очевидно, об автопоездах, — зато в 37-м пожары случились, а движение никто восстанавливать не торопился, не до того, видать, было — Твирин умер, радио замолчало, какие тут автопоезда. А потом в городе транспорт не ходил по полдня только в 45-м и 53-м — это, значит, Приблев и Мальвин. Ну с Твириным ясно — голос Революции как-никак, после Набедренных первый человек, а эти двое-то почему? Другие члены Революционного Комитета, померев, за собой автопоезда не утаскивали. Я-то всё помню, у меня балкон прямо на остановку выходит — никогда в тишине не покуришь, всё рельсы гремят. А когда не гремят, так и страшно — вдруг случилось чего?

Максим горько усмехнулся.

— Полчаса, конечно, ещё не конец света, — всё продолжал и продолжал старик, потряхивая в такт зонтом, — но тоже подозрительно. Это куда ж сейчас городская власть смотрит, если за полчаса с аварией не разобраться?

Куда смотрит сейчас городская власть.

Максим отстранённо — как сквозь стекло — удивился, что этот вопрос его совершенно не занимает. Хоть прямо на него с чердака ближайшего дома, да пожалуйста. Он при табельном оружии, в конце концов. Головам гэбен стрелять друг по другу запрещено, но и смертельно опасную болезнь на собственной территории культивировать не то чтобы разрешается. Все рамки и так уже перейдены, чего теперь-то мелочиться?

Можно даже не ждать автопоезда, остановить случайное городское такси, подотчётное Бедроградской гэбне, — плевать. Но в такси не хочется, и проблема не в том, кому оно там подотчётно.

Ночью с субботы на воскресенье Максим сел в одно из служебных университетских такси и сказал водителю: «Ну что — Революционный, дом 3». В последующие дни называть адрес уже не приходилось — водители иногда менялись, но про его неудачи с фалангами знали, по всей видимости, вообще все, кто состоял на службе при Университетской гэбне.

Революционный проспект расположен едва ли не на краю города. Место неудобное, кругом промзоны, заводские трубы, вечно перекрытые переезды — хоть считай в ожидании зелёного семафора вагоны грохочущих мимо товарняков. А когда наконец доберёшься до резиденции фаланг, можно считать телефонные звонки, то и дело отклоняемые секретарём в холле.

«Нет, простите, никакой информации по вашему запросу пока не поступало», — и трубка возвращается на рычаг. Вот поэтому Максим и не хотел обойтись звонками, являлся в глупой надежде лично. Но сменявшиеся не реже водителей секретари в холле у фаланг смотрели на Максима глазами, какие бывают у Габриэля в самые холодные и пустые дни: «Неужели ты ещё не догадался, что сегодня тебя никто не ждал?»

Иногда фаланги до него снисходили, но толку от этого было чуть. Спрашивали бегло: «Неужели в Университете теперь так мало дел, что вы решили ещё раз навестить нас?»

Максим снова предъявлял копии в субботу ещё отправленных на рассмотрение документов, но фаланги только удивлялись: «Неужели так необходимо дублировать официальные запросы своим присутствием?»

Да, хотел кричать Максим, именно так и необходимо!

Но сдерживался, вёл бессмысленные разговоры, заполнял всё новые и новые бланки, жалея, что пометку о чрезвычайной ситуации поставить пока не может.

Рано, никакой чрезвычайной ситуации нет.

Нет лекарства — нет болезни, иначе Университетской гэбни очень скоро тоже не станет.

Может, оно и к лучшему?

Университетская гэбня

Ответственность, с которой непонятно, что делать. Сначала было непонятно, потом как-то понимание пришло, улеглось и последние много лет лежало себе спокойно, но тут вдруг опять пошатнулось: может, они где-то ошиблись? Может, они перегибают палку?

Максиму не нравились бесконечные «может», Максим любил «наверняка», «несомненно» и «очевидно, что».

Очевидно, что Университет (как и наука, как и образование вообще) — сфера повышенной опасности. Доказательства не требуются: всем известно, что Революционный Комитет состоял сплошь из студентов и вольнослушателей Йихинской Академии. Кому надо известно, что контрреволюционное движение Максима состояло из его однокурсников с истфака. Вывод прост.

Очевидно, что сферы повышенной опасности нуждаются в отдельном контроле.

Очевидно, что с таким контролем не справиться одному, даже самому подготовленному, человеку — каким до Университетской гэбни был Воротий Саныч, полуслужащий Бюро Патентов. Кстати: жаль, что именно сейчас к нему не пойдёшь за советом — в Университете он уже не работает, годы не позволяют, но это не значит, что они же не позволяют служить и дальше Бюро Патентов. А Бюро Патентов правду о чуме в Бедрограде знать не следует.

Очевидно, что ситуация с контролем над БГУ им. Набедренных, находившимся в начале 70-х под угрозой в силу преклонного возраста Воротия Саныча, должна была так или иначе разрешиться.

Неочевидно, не стоило ли ей разрешиться иначе.

Шестой уровень доступа — это очень высоко. Это Столица, Бедроград, Порт и — уже девять лет как — Университет. Девять лет назад они не знали даже, как решают самые простые бюрократические задачки, всё Святотатыч подсказывал.

Святотатыч — наследство Максима времён контрреволюционного движения, Гуанако когда-то знакомил, кто же ещё. Не как с головой Портовой гэбни, разумеется, — как со знающим человеком в Порту, к которому всегда можно обратиться. Оберегал, как мог, своих глупых контрреволюционеров. Преподаватели так не делают (Максим не делал) — так, наверное, делают хорошие отцы: ничего не запрещают, просто рассказывают, куда податься, когда обожжёшься.