Чума в Бедрограде

Кто-то понял, что у этого государства на удивление эфемерный фундамент, что оно хрупко, а всё хрупкое так и просит сжать себя посильнее и сломать к лешему! Это был Максим и ещё несколько — самых взрывоопасных, самых неуравновешенных (и нет, Охрович и Краснокаменный не в их числе — эти никогда и рядом-то с контрреволюционным движением замечены не были). Самым взрывоопасным хотелось взорваться поскорее, а благородный политический повод лучше любого другого, когда тебе двадцать и меньше.

Ну а кто-то понял, что изначальный замысел Революционного Комитета извратился, рассыпался в прах на самых ранних этапах возникновения Всероссийского Соседства, ухнул в могилу. И это была прекрасная питательная среда для сочувствующих контрреволюционному движению.

И ещё много чего было, было и прошло, но как только прошло, стало ясно: не так уж и много. Пьяные споры до утра, пахнущие типографской краской сборники статей по современнейшей истории, байки о произволе власти (и если бы из личного опыта — по большей-то части из третьих рук, а то и вовсе из собственной головы), снова пьяные споры, драки, травмы, больницы, сборники статей, споры, драки.

Какие-то акции тоже случались: провокационные листовки, горячечные дискуссии с заезжими специалистами соответствующего профиля, нападения на случайных младших служащих, просто на людей в форме — однажды досталось какому-то актёру, который выбежал из театра на пять минут за вином, не потрудившись переоблачиться.

С первого курса по середину четвёртого не утихали скандалы, не прекращались вызовы к Учёному Совету, маячили угрозы отчисления. И потом тоже, но в гораздо меньшем объёме и уже по инерции.

…По инерции оглядеть остановку автопоезда в поисках истфаковских студентов. Вспомнить, что большая часть студентов сейчас в лазарете, что лазарет нужен, чтобы было лекарство, а лекарство — потому что в Бедрограде чума. Чума же — потому что в Университете теперь есть гэбня, а гэбня есть, потому что на четвёртом курсе Максима всякая контрреволюция закончилась, побушевала и схлопнулась. Не сама собой, а с лёгкой руки профессора Гуанако — идеолога Всероссийского Соседства и светила науки, именно что.

Гуанако

Он же тогда был даже моложе, чем Максим сейчас. Но его уже читали все — и не только на истфаке, не только в БГУ, не только в Бедрограде. Все, кого социальные изменения хоть как-то интересовали с научной точки зрения. Воротий Саныч, бывший завкафом до Габриэля, брал Гуанако в аспирантуру с прицелом на модуль по истории общественного прогресса, но в итоге получил специалиста широкого профиля: от методологии до истории религии, от одобренной самим Хикеракли будто бы идеологической работы о закономерностях развития научного мышления до забитых под завязку аудиторий на рядовой лекции. Хотя вообще-то рядовых лекций у профессора Гуанако не бывало.

Он работал на истфаке меньше десяти лет, но те, кто застал его, запомнили надолго. Эпигонов, подражателей, последователей потом развелось тьма, но Максиму так и не попадались на глаза хоть сколько-нибудь приближающиеся к оригиналу по силе воздействия. Потому что Гуанако действительно много знал, потому что умел быстро отыскивать, разбирать и понимать то, чего не знает, потому что он писал просто, логично и (умудрялся же!) весело, потому что говорил ещё проще и веселее, потому что его научные интересы не имели ни границ, ни искусственно навязанных ориентиров.

Да, Максим восхищался профессором Гуанако — и это не секрет.

Секрет в том, что к человеку Гуанако Максим имел крайне непростое отношение. Всегда.

Своими простыми и весёлыми лекциями (хорошо, что они начались только со второго курса, иначе бы вовсе ничего не было, наверное) Гуанако подтачивал саму идею контрреволюции. Сначала ненамеренно, одним только фактом своего существования: не было среди контрреволюционеров никого, кто не задумывался бы, как такой человек, как Гуанако, может быть (хуже: может на глазах становиться) идеологом Всероссийского Соседства. Не самым значимым — по популярности ему ни с Набедренных, ни с Хикеракли, ни с любым другим членом Революционного Комитета, разумеется, не тягаться — но тем не менее. Если Гуанако — идеолог, пусть и исключительно в сфере науки, научного прогресса и его значения для государства, возможно, государство не так и дурно?

Потом Гуанако пригляделся к своим новым студентам, позвал их выпить раз, другой — и вник в контрреволюцию. И посмеялся.

Максим никогда этого не забудет: как все стремления, надежды и планы начинают трещать по швам от приступа хохота правильного человека в правильных обстоятельствах. Как всеобщее благо, высокие цели проигрывают в убедительности скабрёзным анекдотам про Хикеракли и Революцию в принципе. Как люди, которые ещё вчера прислушивались к тебе и разделяли твои убеждения, смотрят влюблёнными глазами на преподавателя, у которого прямо на подоконнике, не скрываясь, цветёт запрещённый кактус, содержащий высокий процент наркотических веществ.

Максим обозлился и организовал после этого несколько откровенно экстремистских акций, которые масштабами разрушений (мемориальной резиденции Набедренных, к примеру) превосходили всё, что контрреволюционное движение раньше творило. Но и тут он проиграл Гуанако: их собирались наказывать, выдавать городским властям, а то и кому уровнем доступа повыше — университетское-то начальство быстро догадалось, кто стоит за тематически родственными погромами в Бедрограде. Не наказали и не выдали — неожиданно вступился ещё недавно посмеявшийся над ними Гуанако. Не моргнув глазом, соврал Учёному Совету, что точно помнит: в те дни, когда были совершены набеги, студенты из так называемой «контрреволюционной террористической группировки» употребляли самогон на его, Гуанако, частной квартире и если и устраивали погромы, то только там. Учёный Совет тоже не ожидал такого заступничества и потому поверил.

Контрреволюционное движение (и Максим лично) остались перед Гуанако в долгу.

И чем дальше, тем больше этот долг рос: Гуанако покрывал, отмазывал, ручался, заступался перед другими преподавателями, объяснял врачам в больницах ножевые ранения, пару раз объяснял даже наличие взрывчатки следственному отделу при Бедроградской гэбне, расплачивался однажды с портовыми нелегальными продавцами этой самой взрывчатки, которые постфактум потребовали от совершенно неопытных в подобных делах членов контрреволюционного движения каких-то безумных денег.

И каждый, буквально-таки каждый раз повторял: бросайте вы это дело. Без громких нравоучений и без тихого страха перед тем, на что они замахнулись. Просто, логично, весело повторял — так, как читал лекции, писал статьи и рассказывал скабрёзные анекдоты про Хикеракли.

А потом случился четвёртый курс. Две трети участников движения тогда уже потихоньку отошли от контрреволюции молитвами Гуанако, оставшаяся же треть задумала совсем серьёзное мероприятие — поиск и последующее уничтожение самого Бюро Патентов.

И тут к ним пришёл завкаф истории науки и техники, Воротий Саныч.

Вздохнул, покачал головой и поведал отрезвляющую историю о каком-то юном и яром почитателе голоса Революции Твирина, который хотел сделать то же самое — уничтожить Бюро Патентов. Именно тогда Максим и ещё несколько человек и узнали, что Воротий Саныч — полуслужащий этих, работает напрямую с самым верхом, хотя история и без того звучала убедительно и весомо, более чем. Воротий Саныч в лоб заявил: он — не только как должностное лицо, но и просто как сознательный гражданин Всероссийского Соседства — вынужден будет доложить о планах контрреволюционного движения куда следует, если оное контрреволюционное движение не прекратит своё существование. Немедленно. А если не прекратит — пусть начнёт с его, Воротия Саныча, уничтожения. Перед тем, как идти на Бюро Патентов, мол, стоит попрактиковаться.