Чужак с острова Барра

Мать подвела ее к одному из таких сооружений, похожему на хаотическое нагромождение бревен, досок, мешковины и жести. Кэнайна заметила, что дверь заменяет тоже кусок мешковины. Они вошли в дом, а за ними следом — широконосый мужчина. Теперь Кэнайна не сомневалась: это ее отец. Пол был дощатый; в заднем углу стояла железная кровать, которую Кэнайна мгновенно узнала, на ней валялись кучей вперемежку стеганые одеяла и покрывала из кроличьих шкур, из-под которых вместо пружинной сетки или матраса торчали голые доски. В остальном убогая обстановка лачуги казалась ей совершенно незнакомой. У двери стояла огромная круглая ржавая канистра, от которой тянулась вверх, проходя через матерчатую крышу, железная труба — печка. Канистра лежала боком на плоских камнях, грубо вырезанный из днища и прикрепленный на петлях квадрат заменял дверцу. Для того чтобы готовить, верхнюю часть печки, бывшую некогда круглым боком канистры, расплющили и проделали в ней две круглых неровных дыры, которые закрывались небольшими жестяными крышками. На плите стояли два черных от дыма горшка и сковородка, на полу рядом с печкой лежала груда дров.

Кэнайна с любопытством обвела взглядом комнату, единственную в доме. В ней стоял старый ярко-голубой посудный шкаф, над которым висели полки, заставленные жестяными банками, бутылками, металлическими кружками, коробками спичек, пачками ружейных патронов, свечами; среди них торчала керосиновая лампа. Два грубо сколоченных, самодельных стула и старый деревянный сундук, набитый рыболовными сетями и стальными капканами. На одной из жердей висели две пары лыж, у задней стенки кровати стоял тяжелый дробовик. Вот почти что и все. Кэнайна не увидела здесь ни стола, ни кровати, на которой она будет спать.

Кэнайна села на стул, ее мать и тот человек — на кровать. Последовало долгое, мучительное молчание. Кэнайна украдкой наблюдала за ними, бросая короткие, быстрые взгляды. У матери было доброе, милое, хотя и очень изможденное лицо. Вокруг глаз и уголков рта веером разбегались тонкие морщинки, и оттого казалось, что на нем постоянно играет улыбка; сквозь огрубевшие покровы все еще пробивалась красота, возродившаяся ныне в Кэнайне.

В дверях хибарки столпились ребятишки, которые, пересмеиваясь, с любопытством заглядывали в дом. Наконец мать что-то сказала им, и одна из девочек, постарше и покрупнее других, протиснулась вперед и с робким видом повернулась к Кэнайне.

— Меня зовут Элен Чичикан, — сказала она по-английски. — Я помню, как ты уезжала. Это было давно. Я три года ходила в школу в фактории Мус и научилась там говорить по-английски. Твоя мама хочет знать, почему ты говоришь только по-английски. Почему ты разучилась говорить по-нашему, как другие мускек-оваки?

– Давно не видела никого из рода мускек-овак,вот и разучилась, — ответила Кэнайна. — Я забыла,но скоро снова вспомню.

Элен перевела ответ Кэнайны, мать энергично закивала. Потом Кэнайна спросила:

— Этот человек — мой папа?

Элен кивнула.

— Да, — сказала она, — это Джо Биверскин. Он отличный охотник. А твою маму зовут Дэзи. Этой весной они очень рано вернулись сюда, в Кэйп-Кри, и многие другие семьи тоже, потому что зима была очень трудная. Бобров было очень мало, не было никакой дичи. Люди голодали. Сейчас остались только кролики, больше ничего нет, и все ждут, когда прилетят нискук, когда прилетят гуси.

Теперь Кэнайна внимательней присмотрелась к отцу. Широкоплечий, крепкогрудый, он был чуть не на голову ниже матери, а казался еще ниже. Его штаны вместо ремня были схвачены в поясе потертой, засаленной веревкой. Лицо у него было большое и круглое. И Кэнайна никогда не видела такого широченного я плоского носа. Маленькие, темные, глубоко посаженные глаза безучастно уставились в пустоту. Кэнайна до сих пор не слышала от него ни слова и спрашивала себя: а вдруг он недоволен, что она вернулась домой, в Кэйп-Кри?

Мать стала расспрашивать Кэнайну про лечебницу и про то, как ей жилось там. Элен переводила все вопросы и ответы, и Кэнайна начала узнавать слова родного кри. Через несколько минут отец Кэнайны, по-прежнему не говоря ни слова, поднялся и вышел. Толпа детишек постепенно редела.

Некоторое время спустя Дэзи Биверскин тоже вышла из дому, и Кэнайна видела, как мать, захватив топор, исчезла в соседней рощице. Кэнайна осталась дома и робко разговаривала с Элен Чичикан. Через несколько минут мать возвратилась со свежесрубленными жердями и большой охапкой пихтовых веток. Положив в углу на пол четыре жерди так, что из них получился прямоугольник футов пять на два, она завалила их ветками, получился упругий душистый матрас. Потом взяла с постели стеганое одеяло и подстилку из кроличьего меха и бросила на ветки. Кэнайна поняла, что это ее постель.

Элен Чичикан ушла, сказав на прощанье, что вернется и поможет Кэнайне вновь научиться говорить на кри. Мать Кэнайны бросила несколько поленьев в печку, где тлели головешки, и принялась готовить лепешку. Руки ее были перемазаны смолой, но она не стала их мыть, развязала стоявший у стены большой мешок с мукой и сделала в верхнем слое муки углубление размером в два свои кулака. Влила в углубление кружку воды и стала пальцами размешивать получившуюся массу. Мука впитала воду и загустела, Дэзи добавила щепотку соды прямо из жестянки. Она месила тесто в мешке с мукой, пока не образовался круглый ком, когда он был готов - хоть в печку сажай, — она вытащила его из мешка (обошлась безо всякой посуды), густо смазала сковороду жиром, положила на нее тесто и поставила на плиту.

Она не выпускала изо рта свою маленькую трубочку с изогнутым черешком и расхаживала взад-вперед, шаркая резиновыми сапогами. Большой черный горшок на плите громко забулькал, жестяная крышка запрыгала, выпуская маленькие клубы пара. Когда мать сняла крышку, Кэнайна заглянула туда. В горшке бурлила желтоватая жидкость, и сквозь толстый слой жира торчали кости неразделанной тушки какого-то мелкого зверька, должно быть кролика. Закипела вода и в другом котле, и мать Кэнайны швырнула туда целую горсть чайных листьев. Стола в хибаре не было, и Кэнайна спрашивала себя, на чем они будут есть.

Отец вернулся, что-то буркнул матери и уселся на пол недалеко от печки. Мать сняла с печки горшок, котелок с чаем и поставила их на пол. Сняла с горшка крышку, перевернула, положила на пол, большой вилкой выудила кролика и положила на перевернутую крышку. Затем сняла зарумянившуюся, хрустящую лепешку и поставила сковороду рядом с кроликом, достала с полки над голубым шкафом жестяные кружки и большой нож, потом, насыпав в одну из кружек муки, сама опустилась на пол. Еда была готова, и Кэнайна робко уселась рядом с родителями.

Джо Биверскин откромсал лоскут мяса от кроличьей ножки, взял в руку и стал помахивать из стороны в сторону, чтобы остудить. Потом сунул его в рот целиком и стал быстро жевать. Зачерпнул из котелка чаю собственной кружкой, затем из кружки отсыпал муки в чай, тот побелел и загустел, И поставил свою кружку на пол остудиться.

Его жена отрезала кусок крольчатины и протянула Кэнайне. Мясо было горячее и жирное, и Кэнайне пришлось перекидывать его с ладони на ладонь, чтобы не обжечь пальцы. Отец перевернул сковороду, лепешка соскользнула на пол. Он оторвал кусок лепешки, окунул в похлебку и понес к рту, роняя на штаны желтоватые капли.