Чужак с острова Барра

Кэнайна тоже пришла в возбуждение. Она знала, что из всех звуков природы этот весенний клич возвратившихся гусей был самым живительным и радостным для людей мускек-овак. Он означал, что после долгих месяцев голода вновь будет хорошая еда и полные желудки.

В индейском поселке все пришло в бурное движение. Повсюду сновали взрослые мужчины и ребятишки, снова слышался смех и крики. Разбирались вигвамы и хибарки, так что от них торчали лишь голые шесты, извлекались и спускались на воду каноэ, пролежавшие зиму под прикрытием веток и мешковины. Все носились между рекой и поселком, стаскивая в каноэ поклажу.

Кэнайна наблюдала, как родители вместе с другими тоже спустили на воду свое каноэ. Отец быстро сорвал с крыши хибарки мешковину, завернул в нее одеяла и швырнул длинный тюк в середину каноэ. Дэзи Биверскин сунула Кэнайне в руки топор и котел и жестами дала ей понять, что нужно снести их в лодку. С большой скаткой одеял показалась Элен Чичикан и пошла рядом с Кэнайной к реке.

— Начинается охота на гусей, — с воодушевлением возвестила она. — На озерах, где гнездятся нискук, еще две-три недели продержится лед. Гусям будет голодно, и они будут много летать, дожидаясь, пока растает лед. Тогда охотникам легко приманить и подстрелить их. Нынче на ужин непременно будет гусятина.

Флотилия каноэ отчалила и двинулась против течения. Кэнайна примостилась среди узлов и тюков посредине каноэ Биверскинов, лицом к отцу, который на корме молча работал веслом. Их разделяло всего несколько футов, но Джо Биверскин ни разу не взглянул на нее, даже виду не подал, что замечает ее присутствие Теперь гуси часто кричали в вышине, и всякий раз люди, сидевшие по каноэ, возбужденно лопотали друг с другом на кри, а Кэнайна не понимала ни слова.

Было далеко за полдень, когда они добрались до поляны на берегу Киставани и причалили к берегу. Кэнайна заметила, что на поляне еще с прошлого года сохранились остовы вигвамов. В этих местах было больше гусиных стай, и они часто низко пролетали неподалеку. Мужчины тотчас схватились за ружья и скрылись по разбегавшимся от берега извилистым тропинкам. Женщины и дети принялись разбивать лагерь, прикрепляли мешковину к шестам, разводили костры, рубили ветки.

Кэнайна услышала частый треск ружей. Уже смеркалось, когда мужчины вернулись. Многие тащили гусей - крупных, серых, длинношеих птиц с белыми щеками. Джо Биверскин тоже нес гуся и с торжествующей улыбкой бросил его к ногам жены, игриво обняв ее Кэнайна с любопытством наблюдала за ним - она никогда еще не видела, чтобы он улыбался или проявлял по отношению к матери какие-то чувства.

Женщины быстро ощипали гусей и стали разделывать их, и Кэнайна с испугом и отвращением увидела, как дети, визжа, начали швыряться гусиными потрохами. Родители громко бранили за то ребят, и все потроха, которые они успели растащить, немедленно были собраны и надежно припрятаны. Каждая женщина, которой достался гусь, разрезав птицу, поделилась с каким-нибудь другим семейством, глава которого пришел с пустыми руками. Дэзи Биверскин раздала большую часть своего гуся. В тот вечер во всех вигвамах мускек-оваков варилось в котле гусиное мясо.

Мать Кэнайны тушила гуся на костре у вигвама, на краю костра она поставила кастрюльку с потрохами — пусть доходят потихоньку. В тот вечер они ужинали при свете костра, сидя на корточках на сырой земле. Потроха были жирные, и Кэнайна не смогла их есть, но вареное мясо, вкусное и нежное, пришлось ей по вкусу, и чуть ли не впервые за месяц она почувствовала, что сыта.

В ту ночь при желтоватом свете луны, проникавшем в их крошечный вигвам, Кэнайна увидела, что родители лежат, тесно прижавшись друг к другу под одеялом, и ласково перешептываются. Супруги будто преобразились, подавленность и удрученность прежних недель внезапно развеялись. Кэнайна и сама ощутила в своем маленьком тельце трепет, высвобожденный началом весенней охоты на гусей: эта пора принесла не только обилие пищи голодным желудкам, но и облегчение и спокойствие измученным душам. Возвращение гусей раздуло едва тлевшее пламя жизни, и люди мускек-овак вновь обрели радость жизни. Тогда еще Кэнайна не знала об особом, "взрослом" смысле тех дней и догадалась о нем лишь много лет спустя - по статистике рождаемости ее соплеменников. В феврале на свет появлялось несравненно больше детей мускек-оваков, чем в любом другом месяце, — ровно через девять месяцев после радостного возвращения нискук в болотный край на побережье залива Джемса.

Лежа в ту ночь на подстилке из пихтовых веток, Кэнайна знала, что от волнения не сможет уснуть. Родители лежали в обнимку на своей кровати, беспокойно ворочались и вроде бы тоже долго не спали.

В следующие дни дел было выше головы. Мужчины охотились, а женщины разделывали и готовили подстреленных охотниками нискук. Нужно было ощипать и разделать птицу, собрать перья в мешок. Из мяса и потрохов кончиком ножа извлекались дробинки и складывались в жестяные банки, охотники смогут их использовать вновь. Вялили гусятину впрок. Кэнайна с интересом наблюдала за тем, как женщины ловкими взмахами ножа отделяли толстую грудку от ребер — от каждой тушки отрезался цельный кусок, потом куски выставлялись для вяления на колышках из ивовых прутьев над медленным огнем.

Еды было вдоволь, но во всех других отношениях жизнь в лагере была трудней, чем в Кэйп-Кри. Здесь в их вигваме пол не имел настила, и Кэнайна спала одетая, закутавшись в подстилку из кроличьих шкурок, на голой земле, прикрытой тонким слоем валежника. Часто шли дожди, убогий вигвам протекал, и Кэнайна мерзла.

Женщины были слишком заняты, чтобы печь лепешки, и по нескольку дней подряд они ели только вареное гусиное мясо и пили, забелив мукой, густой чай или жирный бульон. Сначала Кэнайна ела с аппетитом, но в котле скапливался жир, и с каждым разом похлебка становилась все жирнее, и уже через неделю она смогла выносить ее лишь по разу в день.

Потом лед на прудах и озерах треснул и растаял. Гусиные стаи исчезли, — разбившись на пары, птицы начали вить гнезда в укромных местах. Охота закончилась через три недели, индейцы разобрали вигвамы и возвратились в Кэйп-Кри.

В июне дни стали длиннее, и теперь было вдоволь еды. Каждое утро Дэзи Биверскин спускалась в каноэ в устье реки проверить сети и теперь обычно брала по нескольку рыбин в день. Время от времени она варила вяленую гусятину из своих запасов. Но обычно еда состояла из мяса и лепешек, Кэнайне страшно хотелось овощей и фруктов, и желание это все возрастало.

Позавтракав, отец удалялся и проводил день, играя в карты с другими мужчинами или просто валяясь на травке и глядя на проплывавшие по небу огромные белые кучевые облака. Пока он так грелся на солнышке, мать без устали трудилась. Таскала воду с реки, собирала хворост, рубила сучья. Шила из лосиной кожи изукрашенные бисером мокасины и тапочки, которые потом обменивала в лавке Компании Гудзонова залива на табак.

Кэнайна, отличавшаяся сообразительностью и живым умом, легко опять научилась говорить на языке кри и вскоре уже разговаривала с матерью, правда, пока не так уж свободно, но когда они говорили не торопясь, то понимали друг друга. Дэзи Биверскин не отличалась чистоплотностью, и Кэнайна ненавидела трубку, которую она непрестанно сосала, но мать была добра, не скрывала, что любит Кэнайну, и та отвечала ей взаимностью. Кэнайна спрашивала себя, купались бы белые чаще, чем Дэзи, если бы им пришлось таскать воду с реки, взбираясь по крутому откосу, потом рубить дрова для костра, чтоб разогреть ту воду и мыться в жестяном тазу, таком маленьком, что даже Кэнайна не могла в него сесть.