Чужак с острова Барра

Не было ни тарелок, ни столовых ножей, ни вилок; не было ни сливочного масла, чтобы намазать на хлеб, ни молока, ни сахара к чаю. Кэнайна откусила небольшой кусочек мяса, но оно было жесткое, с сильным запахом и не понравилось ей. Когда она поднесла кусок мяса ко рту, сок от него побежал по ладони прямо в рукав свитера. Лепешка оказалась вкусной, почти такой же, как хлеб, но она валялась на полу, и Кэнайна смогла проглотить только несколько крохотных кусочков. Отец с матерью ели в охотку, вновь и вновь окуная кружки прямо в котелок с чаем, не жуя глотали мясо кусок за куском. Кэнайна пыталась сжевать кусочек мяса с лепешкой, почувствовала приступ тошноты и больше есть не могла.

В тот же день, чуть попозже, Кэнайна и ее новая подружка Элен Чичикан отправились гулять по поселку. Полуденное солнце пригревало, тропинки совсем расползлись от слякоти. Элен сказала ей, что почти все индейские семьи из Кэйп-Кри провели зиму в лесах, охотились на бобров. У каждого семейства был свой собственный, переходивший от поколения к поколению участок. Некоторые уходили в глубь лесов миль на двести, и, чтобы добраться назад, нужно две недели идти на лыжах. Но половина семей уже проделала этот долгий путь и с добытыми шкурами вернулась сюда, в летний лагерь на берегу. Теперь, сказала Элен, они готовятся к весенней охоте на гусей. Как только с юга вернутся первые стаи н и с к у к, крупных серых канадских гусей, все вновь двинутся в глубь страны. Правда, для охоты на гусей, объяснила она, им не придется идти так далеко, как зимой, когда надо ставить ловушки, потому что край озер и болот, начинавшийся в десяти милях от поселка и кончавшийся в пятидесяти — одно из наилучших мест для охоты на гусей на всем побережье залива Джемса. Кэнайна внимательно слушала; она давным-давно позабыла обычаи и порядки мускек-оваков.

Церковь и дом миссионера находились в самом центре индейского поселка. Кэнайна заметила, однако, что строения Компании Гудзонова залива стоят в отдалении от рваных индейских вигвамов. Девочки пошли туда, и Элен показала Кэнайне лавку, где принимают в обмен меха. Потом Элен повела ее к дому, где живет начальник почтовой конторы с женой, и, глядя на этот дом, Кэнайна почувствовала щемящую тоску. Дом был большой и чистый, недавно выкрашенный в белый цвет и окруженный нарядной белой оградой. Тщательно очищенные от снега дощатые мостки вели к дверям. По фасаду шла просторная веранда, а на многочисленных окнах висели белоснежные занавески. На бревенчатой башенке рядом с домом, подгоняемые бризом, вертелись крылья большого ветряка; сестра, сопровождавшая Кэнайну, еще в Мусони показала ей такие же ветряки и объяснила, что в местах, куда не доходят линии электропередачи от больших городов на юге страны, ветряки производят электричество для освещения и подачи воды.

— Это Рамзеи, — сказала Элен. — Хорошие люди. Его зовут Берт Рамзеи, а ее Джоан, но все называют их — мистер и миссис Рамзеи. Говорят, в их доме все очень красивое, там много всяких вещей, но индейских ребят никогда не пускают туда, не разрешают входить за ограду - это очень строгое правило, и что там в доме — полная тайна.

Для Кэнайны это вовсе не было тайной. Она знала, что там должно быть. Полы устланы толстыми разноцветными коврами, глубокие мягкие кресла, диван и электрические лампы, которые можно включать и выключать, ванная комната с блестящими кранами, с горячей и холодной водой и большой белой ванной, картины на стенах, кровати с белоснежными простынями. Ежели у Рамзеев есть или когда-нибудь были дети, то, может, у них есть и детские книжки, которые Кэнайна легко могла бы читать сама. И Кэнайна подумала, что, если бы у нее были книжки, жить в хибаре, где едят на полу, не так уж плохо. Она знала, что за этими белыми занавесками расположился крошечный форпост иного мира, того мира, который нравился ей и который она привыкла считать своим. Теперь, казалось, она была окончательно отрезана от него. Она смотрела на дом Рамзеев, и глаза ее наполнялись слезами, боль сдавила горло, она задыхалась. Потом они пошли назад, в индейский поселок, и Кэнайна узнала свою хибарку на берегу реки. Над трубой вился серый дым, и рваные клочья парусины хлопали на свежем ветру, дувшем со стороны залива Джемса.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Зиме, казалось, не будет конца, и в котлах мускек-оваков редко водилось мясо. Трижды в день усаживалась Кэнайна с родителями на полу своей хибарки за очередную трапезу, но все угощение почти всегда состояло из одних лепешек, мяса и чая, а часто случалось по два-три дня кряду сидеть без мяса, обходясь одними лепешками и мутноватым, забеленным мукой чаем, который Кэнайна возненавидела.

В эту зиму бобров было мало, и шкурок, которые Джо Биверскин принес для обмена в лавку Компании Гудзонова залива, едва хватило, чтобы расплатиться за продукты, взятые осенью вперед на зимний сезон. Крошечный остаток кредита поглощали предметы первой необходимости: мука, сало, чай, порох и дробь. Мясо, основную пищу, приходилось добывать самим, тут в ход шло ружье Джо Биверскина, и рыболовные снасти, и кроличьи силки, за которыми присматривала хозяйка.

Добывать дичь было теперь труднее, чем в любое другое время года. Сидя по вечерам в своей хибаре, Джо Биверскин старательно набивал использованные патронные гильзы, а каждое утро молча уходил на охоту, и лыжи его с хрустом вспарывали ледяную корку, образовавшуюся за ночь на подтаявшем накануне снегу. Каждый день Дэзи Биверскин вытаскивала сеть из проруби, 'которой она не давала замерзнуть, и порой попадался сиг, а то и два, но чаще сеть оказывалась пуста. И каждый день Дэзи осматривала кроличьи силки, но нередко случалось, что лиса опередила ее и съела пойманного кролика, потому что в этом огромном болотистом крае голодное время настало не только для мускек-оваков, но для всех, кто питается мясом.

Однажды они съели сову, и несколько раз отец приносил домой белок. Любое мясо всегда тушилось в одном и том же черном котле: его никогда не мыли - нельзя, чтобы хоть что-нибудь пропадало, — и всякий раз добыча варилась в жирной похлебке, оставшейся от прежней еды. Кэнайна мечтала о стакане молока, о салате и вареных овощах. Пищу, которую ели ее родители, она ненавидела до отвращения, до тошноты, но в конце концов голод заставлял съедать ее.

Лица мускек-оваков исхудали, глаза остекленели, от прежнего смеха и веселья не осталось и следа.

Наконец в Кэйп-Кри пришла весна, внезапная, как взрыв. Как-то в начале мая, во второй половине дня, хлынул теплый ливень. Он шел всю ночь напролет и почти что весь следующий день, потом внезапно оборвался, и жаркое солнце быстро разогнало тяжелые серые тучи. Лед на реке потемнел и стал похож на резину, в снегу местами показались проталины, и в теплом воздухе разносилось журчанье ручьев.

На второй день после дождя лед на Киставани загудел и вздулся - за ним с берега с нетерпением наблюдали индейцы. Спустя два часа лед внезапно треснул с таким грохотом и ревом, что земля задрожала, словно от землетрясения. Черные трещины пробежали по реке, крупные глыбы взлетали в воздух под напором прибывавшей воды, потом, скрежеща и толкаясь, массы льда двинулись вниз по течению. Начался ледоход — самое драматическое и впечатляющее событие в бурном северном хороводе времен года. Знак того, что зимний голод и все зимние тяготы миновали. Залог того, что наступила весна и скоро вернутся гусиные стаи.

Назавтра Киставани очистилась ото льда, и за ночь ивняк на берегу стал ослепительно желтым. Теперь индейцы возбужденно бродили среди вигвамов и лачуг, внимательно всматриваясь в небо. Потом, около полудня, наконец еле слышно донесся он с высоты - крик диких гусей, глубокий и мелодичный. Эта первая стая летела так высоко, что чуть заметный колышущийся клин казался тончайшими волоконцами, плывшими по небу. Ей тотчас ответила сотня индейских глоток, воспроизведя гусиный клич так похоже, что Кэнайне почудилось, будто другая стая летит совсем низко, чуть не над самыми вигвамами. Кэнайна никогда не слыхала такого прежде, но знала, что с помощью этого звука, которому охотники мускек-оваки учатся с детства, приманивают любопытных нискук на расстояние выстрела. На этот же раз он был лишь выражением нетерпеливой радости, наполнившей каждое сердце, — стая летела слишком высоко, чтобы их расслышать... Она полетела дальше и вскоре исчезла из виду.